Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

— Лежачий, лежачий... До вчерашнего дня...

Вчера сразу после симпозиума Шахрай собрал планерку.

— Как с землей? — напористо начал он с Матвея, с его участка. Как будто и не он только что ходил с Матвеем по этому участку, все сам видел.

— Работаем.

— Я знаю, что работаешь. Сам видел. Будет земля, будут сданы к осени площади под посевы?

— К осени видно будет.

— Я тебя, начальника управления, спрашиваю: сдашь семьсот шестьдесят три гектара под хлеб?

— Будет видно. Я вам говорил, что полторы тысячи..

— Ты мне без «что», ты мне про утвержденные республикой гектары твердо ответь —перебил Шахрай опять, как и в Храпчино, не дал высказаться, увел в сторону.— Ты

кто там, в своем управле­нии, начальник или тетя Дуня — уборщица?

— У меня уборщицы нет. Нет ни одной тети Дуни в Князьборе.

— Перестаньте паясничать, товарищ Ровда, вы не на колхозном собрании, а на планерке,— и тоном ниже, устало:—Надо сдать.

— Надо, так сдадим, с этого бы и начинали.

Шахрай неожиданно засмеялся, понимающе усмехнулся, глядя на него, и секретарь обкома. Днем раньше такой же разговор и при­мерно в таких же тонах состоялся и с Шахраем. «Будет хлеб По­лесья?»— наседали на Шахрая.— «Видно будет».— «А вы, товарищ Шахрай, что, не начальник там больше?»

Матвей, ничего не зная об этом разговоре, подосадовал на себя и на Шахрая: чего они оба ходят вокруг да около, перед кем бьют хвостами, как будто в сговоре, будто совершают что-то недозволен­ное? И он был уже в этой досаде неискренен, обманывал себя же, потому что знал: с этой минуты он действительно в сговоре с Шах­раем. У него еще оставалось время, пока шла планерка, пока был на ней секретарь обкома, подняться и разрушить этот тайно заклю­ченный между ним и Шахраем сговор, но он не поднялся. А после планерки тайный сговор стал явным, был заключен между ними с обоюдного согласия и удовольствия.

— Что у тебя с водоприемником, Матвей? — Они остались один на один с Шахраем, и Шахрай вроде бы извинялся перед ним.

— Видели сами. В общем, вчерне мы готовы.

— Видел. И все же, если честно?

— Честно, Олег Викторович, с водоприемником честно. А с...

— Знаю, подожди. Плотины, дамбы. Не затопит село?

— Видно будет.

— Мы же с тобой не на планерке.

— С площадями разделаемся, дадим не полторы, а тысячу две­сти гектаров, с вашей помощью вырвем и плотины, и дамбы к зиме. Культуртехнику уже надо...

— Подожди с культуртехникой. Дамбам, плотинам нужно время уплотниться. Ты ведь не хуже меня знаешь, все простится, если бу­дут площади, но затопит их, затопит людей...

— Еще бы утрясти с водохранилищем.

Шахрай, казалось, ждал этого. И, быть может, напрасно боялся завести разговор о водохранилище Матвей. Он все еще на что-то надеялся, цеплялся за что-то.

— Проект с собой?

Нет, все же не напрасно на что-то надеялся Матвей. Шахрай знал все с самого начала, знал, что и проект у Матвея с собой. Он спро­сил о проекте, не глядя на Матвея, покосился на дверь и, не дожи­даясь, пока Матвей развернет проект, выхватил из стаканчика крас­ный карандаш и крест-накрест перечеркнул водохранилище.

— Спасибо, площади будут, Олег Викторович.

— Налегай на землю, Матвей. И... коли дырку в пиджаке.

С этой дырки в пиджаке все и поехало. Слова Шахрая поначалу было укололи Матвея, что-то привиделось ему за этими словами. Он дернулся, будто отмежевываясь от Шахрая и его слов. Шахрай заметил это и успокоил:

— Победителей не судят. Не мы с тобой первые, не мы послед­ние.

— Так все, Олег Викторович, но...

— Договаривай свое «но», погоняй. Выходит, что ты честнее меня. Или ты кого-то еще имеешь в виду, на кого-то оглядываешься. Так ведь и слепому ясно. По схеме водохранилище должно строить­ся в первую очередь. А потом уже водоприемник, мелиоративная сеть. И только в последнюю очередь освоение территории. В послед­нюю... Но что нужнее? Все видят, что ты только приличия ради за­нимаешься водохранилищем. Ни людей, ни техники на нем. А мол­чат, надеются на тебя, что ты дашь

хлеб и будешь хлебом этим прощен.

— Прощен хлебом...

— Прощен. Ради хлеба посажен и я тут. И буду сидеть, как проклятый. Мне твой Князьбор, твои семьсот шестьдесят три гектара тьфу в том деле, которому я служу. Но надо мной система планиро­вания, финансирования. Вот в ней-то как раз и находится твой Князьбор, и каждый рубль, отпущенный ему, я должен использовать, чтобы дать два рубля, чтобы мне завтра дали три...

— Что вы меня уговариваете, Олег Викторович. Так много гово­рите, будто хотите, чтобы я ничего не понял.

— Далеко пойдешь, Ровда.

— Да уж куда пустят.

— Ну-ну, не сбейся только с круга.

— А что, с круга нельзя сбиваться? — Матвей в эту минуту пе­реступил уже и через Шахрая, тот наедине с ним утратил осани­стость, выглядел грузно, обрюзгше. Но внутри него таилась все же некая пружина, готовая в любое мгновение распрямиться и отбро­сить Матвея, поставить его на место.

— Дай бог ни мне, ни тебе не узнать, что такое сойти с круга. Собирай бумаги.

Пружина в Шахрае уже сработала, он все еще продолжал оста­ваться за столом, но жест его уже был не тот и голос не тот.

— А начальству ты пришелся по душе,— и что-то вроде угрозы было в этих словах Шахрая, но он пресек эту угрозу улыбкой.— Что ж, не уходи, сопроводишь начальство. Не все только мне и мне.— Что стояло за этими словами, Матвей не понял. Да и не важ­но это было теперь ему. Ему было ясно одно — руки у него сейчас развязаны. Он может делать с Князьбором все что угодно. И будет делать, разобьется в кровь и даст не тысячу двести, а полторы ты­сячи гектаров, может, и больше. Он покажет, на что способен. Шах­рай ему теперь не помеха, и проект всего лишь навсего только кло­чок бумаги, а не указ и не закон для него, раз ему столько позволено. Ведь все дозволено, все будет прощено, если он даст хлеб, площади под него. А он даст, и будет в Князьборе такая же пшеница, какую он видел вчера в поездке вместе с Шахраем и Сергеем Кузьмичом по мелиорированным хозяйствам Полесья, будут в Князьборе такие же бураки-свекла и картошка, как на тех торфяниках. И эти бураки, кар­тошка не для него и Шахрая. Пусть его полешуки-князьборцы уви­дят, что может давать их земля. Тут с Шахраем они были заодно!

Они выбрались в те хозяйства уже далеко за вторую половину дня. Чуть поплутав по городу, пд узким и зеленым его улицам, сдавленным многоэтажными каменными домами, вырвались на ок­раину. Здесь улицы тоже были не шире, но казались просторнее. Это была уже почти деревня, одноэтажная и деревянная. Город пе­реходил, сливался с деревней незаметно, она была как бы его про­должением. Не будь таблички с обозначением этой деревни, Матвей бы и не заметил слияния. Деревня выглядела совсем не по-деревен­ски, хотя в первую минуту трудно было определить, что же тут не деревенское. Хаты, сараи, огороды, скворечники в огородах, капуст­ные, огуречные, помидорные гряды — все как и положено. И только на выезде из деревни Матвей сообразил, что же здесь неположен­ного было, чуждого. Парники. Бесконечная протяженность их, во всю деревенскую улицу. Через всю улицу, сквозь все огороды, над каждым кустиком помидоров, над каждым огурцом синтетическая прозрачная пленка, искусственное небо. Оно было не сплошным, а состояло из чередующихся, вытянутых в глубину двора прямоуголь­ников. И в их геометрической правильности, расчетливости было что-то от планировки города, из которого они только что вырвались. Князьборцы еще не дошли до такого неба, до такого массового про­изводства продукции со своего личного огорода, потому что их ого­роды служили только им, а эти уже работали на поставки. И Матвей посетовал про себя на своих земляков, что они такие не предприим­чивые, но одновременно посетовал и на эту предприимчивость.