Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

Улица кончилась, кончились парники. Пошла гладкая, как стол, дорога. И такое же гладкое, как стол, поле, занятое пшеницей, кар­тошкой, травами. Поле было хотя и переменчиво, играло красками, но и убаюкивающе бесконечно. И эта бесконечность сначала пора­зила Матвея, потом начала клонить в сон.

— Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора, вид По­лесья напоминает вид моря... Это Иван Сергеевич Тургенев,— пере­бил дрему Шахрай.

— И впечатления им возбуждаются те же,— подхватил Сергей Кузьмич.— Та же первобытная нетронутая сила расстилается широ­ко и державно перед лицом зрителя... Тоже Иван Сергеевич Тур­генев.

— Да, «Поездка по Полесью», Иван Сергеевич Тургенев,— Шах­рай

выпростал руку в отворенное окно машины, указал на поле, будто сам Тургенев стоял сейчас на том пшеничном поле.— А это разве не море — широко и державно! Так чего же им надо: зыбкая основа... губим природу... воронье плодим... «Из недра вековых лесов, с бессмертного лона вод поднимается тот же голос: «Мне нет до тебя дела,— говорит природа человеку,— я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть...» А эта пшеница, эта картошка, эти ов­сы — не свидетельство ли того, что ныне царствуем мы?

— Что же остается природе — хлопотать, чтобы не умереть? — невпопад сказал Матвей. Сказал не совсем то, что думал, а думал он примерно так же, как и Шахрай, как и Сергей Кузьмич. Ведь перед ним стояли хлеба, и какие хлеба росли на земле, отвоеванной у болот, с которыми воевал и он, Матвей Ровда. Но что-то предосте­регающее исходило от безгоризонтности этих хлебов, витало в их бесконечности. А может, и не было никакого предостережения, мо­жет, на Матвея наваливалась уже всегдашняя его тоска.

— Иногда деревья редели, расступались, впереди светлело, та­рантас выезжал на расчищенную песчаную поляну, жидкая рожь росла на ней грядами, бесшумно качая свои бледные колоски,— вроде бы специально для него, для Матвея, процитировал все того же Тургенева Шахрай. Но это было просто совпадением. Видел Мат­вей, для кого старается Шахрай.— Едешь, едешь, не перестает эта веч­ная лесная молвь, и начинает сердце ныть понемногу, и хочется чело­веку выйти поскорей на простор, на свет, хочется ему вздохнуть полной грудью...

— И давит его эта пахучая сырость и гниль...— Сергей Кузьмич, тут уже ошибки быть не могло, обращался к нему, к Матвею, хотя на первый взгляд поддерживал вроде бы игру, затеянную Шахраем. Тот демонстрировал ему свою память, а он в ответ свою. Но смотрел при этом Сергей Кузьмич не на Шахрая, а на Матвея, будто будил его, приглашал тоже что-то сказать. И Матвей смотрел на Сергея Кузьмича, в глаза ему. Что-то было в глазах Сергея Кузьмича не соответствующее этой игре. Глаза его смеялись, но странно так, они были расплывчато-смешливыми до зрачка, до какой-то точки в зрач­ке. До точки, в которой выстуживалась льдинка, прощупывающая его, Матвея, приказывающая ему не отделываться пустыми словами, требующая говорить то, что он думает и о чем думает. И Матвей лихорадочно уже рылся в себе, отыскивая в памяти приличествую­щую случаю цитату, чтобы тоже показать себя умным и читающим. Но льдинка в глазах секретаря путала его, сбивала и уводила в сто­рону от тех избитых фраз, что были на языке. До этого с ним так никто не молчал, никто и не говорил, не требовал никто такой про­стоты и ясности, разве только дед родной, дед Демьян.

— А я читал... Я тоже читал...— ощущая во рту какую-то вяз­кость и сопротивление произносимых им слов, начал Матвей.— Тол­стого Льва Николаевича читал...

Шахрай понимающе прищурился. Сергей Кузьмич глазами то­ропил Матвея продолжать. И он продолжил, понимая, что сейчас сморозит глупость такую, что лучше бы язык отвалился. И это по­нимание обозлило его, а слова стали еще более путаными и несвяз­ными:

— Не Толстого читал, а кого-то другого, может, и Толстого, не помню. Может, о нем кто-то писал или он о ком-то.— Матвей сам ужасался, адкую чушь он порет, но не мог остановить себя.— Так вот Толстой... Нет, Толстому.

Нет, все же Толстой... Принес, подарил детям или еще кому-то репродукции какого-то художника. Очень известного художника и очень красивые. Но дело не в этом. А в том, что принялась маленькая девочка рассматривать эти репродук­ции. Совсем маленькая деревенская девочка. До этого она не видела никаких художников... картин никаких художников. Рассматривает как чудо и приговаривает: ага, это сено, луг, мельница, а это баба моется, это лошадь, это опять баба моется. И тут баба моется. И еще баба моется... Толстой заинтересовался, отчего это вдруг столько баб вздумало мыться. Взял он у девчушки репродукции, смотрит, никто не моется. Просто голые женщины нарисованы. Натура, так сказать. Но девчушке-то непонятно, что это красота в художествен­ном изображении. Она судит по-своему: для чего бабе раздеваться догола? Чтобы помыться. Вот так...

— Не понял юмора,— усмехнулся Шахрай. Сергей Кузьмич тоже непонимающе смотрел на Матвея.

— А нету юмора,— с облегчением развел руками Матвей, чув­ствуя, что самое главное он уже проскочил.

— Но все же что-то есть, Матвей Антонович, что-то есть. Дыма без огня не бывает. Давайте огонь,— потребовал секретарь.

— Нет еще и огня,— засмеялся Матвей,— так, искорки только. Сколько уже едем, а смотрите, все голая баба моется. От самого города голая баба. Поле и поле. А ведь Полесье, и нигде обнимающе­го небосклон бора, леса. Ни деревца. Так Полесье ли это? А ведь вы малину любите собирать, Сергей Кузьмич, и жена ваша любит, и сын.

— Дочь,— сказал Сергей Кузьмич.— Но действительно дело не в этом. Двойственность-то ведь, Матвей Антонович, вот что по-на­стоящему в нашем деле опасно. А вы говорите, огня еще нет. Есть уже и огонь. Надо приходить к чему-то одному. Иначе действитель­но голая баба получится. Мужик голый.

— Не так это, он не голый,— бросился на выручку Матвею Шах­рай.— Наслушался, а так он твердый орешек.

— В том-то и дело. Твердые орешки хоть и с трудом, но раска­лываются. Ни скорлупки, ни ядрышка от них.

Они въехали в деревню. У одного из домиков стоял мужик и гесал жерди. Водитель подрулил к нему и остановился, начал рас­спрашивать о дороге. Сергей Кузьмич подал знак Матвею с Шах­раем, что и им пора бы выйти размяться. И они вышли, поздоро­вались за руку с мужиком. Тот слегка растерялся от такого здрав­ствования. И вообще был он какой-то растерянный и оробевший, щупленький, невысокий, в черной фуфайке, в маленьких резиновых женских сапогах, то принимался вдруг торопливо и неловко махать топором, то вдруг отставлял топор и с каким-то детским ожиданием вглядывался в лица гостей, решая что-то про себя и не отваживаясь на решение. Испытующе смотрел поочередно на Матвея, Шахрая, секретаря обкома, будто прикидывал, что это за люди, кто из них главный и можно ли довериться им. Секретарь обкома попытался разговорить мужика. Но тот отвечал на все его вопросы однослож­но: зарабатываем, живем, хватает. Дети есть... Корову держим...

— Ну а что, отец, тебя все же мучает? — так и не разговорив мужика, пошел напрямую секретарь.

— А что мяне, добры чалавек, можа мучить. Кажу ж, усяго хватае, еще и остается.

— Ну так про остатки нам и расскажи.

— А что остатки, что про их говорить,— мужик оглянулся на свою хату, на двор, будто ждал оттуда поддержки. Но поддержки не последовало. На хату, на окна ее взглянули и гости, в окне чуть заметно колыхнулась занавеска, мелькнула старческая рука. И все. И гостям не отозвалась хата. И было им уже в тягость стоять перед этим неразговорчивым мужиком и его молчаливой хатой. Но Сергей Кузьмич, видимо, не привык уходить, не добившись своего, и он пошел в атаку с другой стороны: