Колледж Святого Джозефа
Шрифт:
Когда вечером первого сентября, они вошли в торговый центр, Вася все так же держался за штрипку Анфисиных брюк, грыз яблоко и оглядывался по сторонам. Они прошли через огромный и красочный вестибюль, поднялись на служебном лифте на последний этаж, миновали выход на крышу и вошли в темное и затхлое помещение. На двери, ведущей в эту каморку, не было никакой вывески.
— Ну что, мать? — спросила ее Зуля, сидящая прямо у входа. Ее взгляд был сосредоточен на мониторе. — Умоталась?
— Мой сынок изволил нашкодничать, — сказала Заваркина, — помнишь режиссера Яичкина?
— Неа, — протянула Зуля и выбила
Зуля, редактор газеты «Благая весть», копеечного еженедельного издания, в быту почему-то выражалась очень простонародно. Наверно, ей казалось, что это придает душевности разговору, или, может быть, она просто уставала от казенщины газетных текстов. Зуля была гренадерского роста, объемна грудью, длинноволоса, говорлива, всегда носила джинсы и недавно вышла замуж за обрусевшего грека, получив чудесную фамилию Зузич.
— Лучше бы его фамилия была Попадопулос, — говорила тогда Зуля, — она бы мне больше подошла. Зуля Попадопулос.
Зуле казалось, что она попадает в неприятности чаще, чем другие.
— Зуля Зузич тоже чудесно звучит, — посмеивалась Заваркина.
— Ой-ой-ой, на свою фамилию посмотри! — кудахтала Зуля, — тоже мне! Что я никогда не слышала о Заваркиных — величайшем графском роде.
— Ты просто завидуешь, — смеялась та.
— Ой, да больно надо!
Этот разговор повторялся три-четыре раза в неделю.
Теперь, после свадьбы, добрую часть своего свободного времени она отдавала кулинарии. Казалось, что если на нее надеть платье в пол и косынку, то выйдет заправская дагестанская жена, разве что чересчур шумная. Тем не менее, готовила она чудесно, и Заваркина, в домашнем хозяйстве ленивая, как зоопарковый бегемот, частенько подъедала принесенный ею обед.
— Есть хотите? — Зуля встала и залезла в старенький автомобильный холодильник.
— Я хочу бургер! — заявил Вася, вскарабкиваясь на подоконник.
— Заяц, бургеры делают из пластмассы, — вздохнула Заваркина, — с тем же успехом можешь погрызть мусорную корзинку.
— Я хочу бургер! — Вася был непоколебим, — ты же тоже их любишь.
— Так что там с режиссером случилось? — спросила Зуля, выудив из холодильника еще одно большое красное яблоко и кинув его Васе.
— Режиссер Яичкин сам собой случился, ты его знаешь и сейчас вспомнишь. Вася кинул в него чернильной бомбой.
— Он сказал, что Гарри Поттера надо запретить, — пояснил Вася, забираясь на подоконник и надкусывая яблоко, — я — против!
— Вася против, — улыбнулась Заваркина, — поэтому он уделал режиссера Яичкина чернильной бомбой до ужаса похожей на те, которыми зимой защитники прав животных обстреляли гостей на балу у губернатора.
Зуля усмехнулась и щелкнула кнопкой на чайнике. Уж она-то знала, о чем идет речь. Ей, как редактору «Благой вести», пришлось написать об этом инциденте чрезвычайно глупый материал, обойдя все острые углы. Чтобы обкатать такой скандал до состояния морского камешка, ей пришлось приложить недюжинные интеллектуальные усилия. И унять злорадство, выписывая строчки «практически несмываемой канцелярской краской было испорчено шуб на десять миллионов рублей».
— И чем дело кончилось? Исправительными работами для маленького хулигана? — поинтересовалась
— Да вот еще! — нахально ответил тот.
— Анафема тихо и интеллигентно поинтересовалась, как мне удалось вырастить такого неуправляемого хулигана, — ответила Заваркина с усмешкой, — а я ей тихо и интеллигентно напомнила, что когда я заканчивала школу, то обещала ей нарожать побольше детей и отправить их учиться в Иосааф, чтобы они за меня отомстили.
Их кабинет был темным, страшненьким и очень маленьким, только для них двоих. Кроме двух столов с компьютерами здесь поместилась только тумбочка с чайником и крохотный холодильник. Мебель разваливалась, а на Зулином столе и вовсе было накорябано непечатное ругательство.
Зуля была давней Анфисиной подругой. Они вместе скакали из одной редакции в другую, пока не осели в этой ненужной газетенке, которой предписывалось выдавать безликие материалы о делах города. Газетка пользовалась спросом у той категории жителей, которой нет никакого дела ни до чего, кроме сортов семян.
При приеме на работу барышень убеждали, что газета светская, и к церкви не имеет никакого отношения.
— Сами подумайте! Если бы мы имели отношение к епархии, то у нас было бы совсем другое финансирование, — сказал бойкий мужичонка и развязно подмигнул, а потом зачем-то возвел глаза к потолку, — а на название не смотрите, оно вполне светское.
И действительно, то, «другое», финансирование не имело к ним никакого отношения. Зарплаты их были смехотворны, зато рабочий график настолько гибок, что Анфиса успевала писать для тринадцати других изданий и водить сына на тренировки по тхэквондо. А Зуля, будучи женщиной серьезной, в промежутках между готовкой и стиркой, вот уже полгода решалась баллотироваться в депутаты горсовета.
Однако, спустя пару месяцев оказалось, что по указанию свыше предписывалось шестьдесят процентов газетной площади отдавать под вдохновенно изложенную информацию о церковный делах. Атеистка Анфиса и агностик Зуля, имевшая целый полк родственников-мусульман и мужа-протестанта, оказались в затруднительном положении. И если последняя освоила универсальные обороты вроде: «В пору лихолетья, когда храм был разрушен, наступило беспамятство», то Анфиса наотрез отказалась касаться пером православных материалов.
— У меня кожа с рук облезет, — улыбалась она.
Тогда им на подмогу пришла молодая поросль — начинающий журналист, но обласканный вниманием местный блоггер Коля Чекрыгин. Материалы он писал живо и бойко, и Зуля, не любившая канцелярщину ни в каком виде, очень одобряла его работу.
Анфиса же коммуницировать с ним не любила. Коля был убежден, что из всего происходящего в городе Б можно сделать нечто интересное и с щенячьим восторгом принимался за статью об очередной выставке кошек или отремонтированном доме номер сорок два по улице Кому-какое-дело. Однажды Анфиса, вслух потешаясь над его серьезной и вдумчивой статьей о центральной клумбе города, невзначай задела какие-то Колины чувствительные струны. Тот произнес вдохновенную речь о журналистской этике и чести, о всеобщем помешательстве на деньгах, и что лучше он будет писать о розах и новых канализационных люках, чем о грязных чиновьичьих скандалах. Анфиса разозлилась и свалила на него всю свою работу в «Благой вести».