Кологривский волок
Шрифт:
«Вот оно что! К городским потянуло! Вырядился в матросскую форму! — глядя в расплывчатое, будто заплесканное дождем окно, Татьяна боялась шелохнуться, потому что стыдилась перед матерью своих слез. — Что им в Новоселках-то делать, там одно мужичье; конечно, в Ефремово направились. Как теперь встретимся-то? В одной деревне живем, каждый шаг на виду».
Улучив момент, когда мать пошла на кухню, Татьяна выбежала в горницу и упала ничком на постель. Задыхаясь от гнева, комкала подушку, с преувеличенной мнительностью считая себя обманутой. «Как он мог позволить
Мать позвала ужинать, Татьяна отказалась. Она не знала, куда девать себя, в сумерках вышла на улицу, хотела пойти к своей подружке Зойке Назаровой, да одумалась, направилась огородами к реке. Шла бесцельно, как лунатик, возле кузницы очнулась, остановилась под старой ветлой, прижавшись ладонями к ее шершавому, хранящему дневное тепло стволу: еще с детскими обидами и огорчениями она прибегала к ней, с ловкостью мальчишки забиралась по стволу и, укрывшись в густых ветвях, мстила людям тем, что никто ее не мог найти. Слушала шепот листьев, тянулась взглядом к синему краю бесконечного бора, за которым мнилась совсем другая жизнь, и успокаивалась.
Сейчас было сумеречно. Внизу тускло и отчужденно поблескивала Песома. Мудрая ветла строго молчала при вечернем безветрии. Татьяна слышала стук собственного сердца. Раза два ей показалось, что из-за поля, из-за леса донесся звук гармони. Вдребезги бы ее разбила, в клочья бы разорвала! Побежать бы в Ефремово, вырвать хромку из рук непутевого Кольки. Зачем принесла его нелегкая? Да разве дело в Кольке? Он, Сергей, во всем виноват, и не будет ему прощения. Уткнув лицо в ладони, Татьяна прижималась к стволу дерева и ничего уже не видела, ничего не слышала, потому что слезы снова душили ее.
И наверное, она простояла бы здесь до полночи, если бы не пошел дождь. Только теперь заметила, что стало совсем темно, что небо разделилось на две половины: матово-светлую, медленно остывающую после зноя, и аспидную, словно залитую чернилами. Дождь усиливался, так что даже ветла не могла спасти от него, но Татьяна молила настоящего ливня, невиданной грозы, призывала к себе в союзники все силы небесные, словно они могли наказать Сергея. Она и сама вымокла до нитки, но не бежала к дому, а шла шагом, подставляя дождю лицо и веруя, что он смоет с души тревогу, исцелит…
Встретились через два дня, в самый ранний утренний час. Татьяна шла на покос — своя косьба всегда либо до свету, либо потемну, — шла заулком мимо Карпухиных. Андрей Александрович уже сидел у крыльца перед чурбаком с «бабкой», как трудолюбивый дятел, тюкал молотком косу. Приветливо кивнул головой:
— Побежала помахаться? Хорошее дело. Наш косец тоже сбирается.
Стала закрывать за собой ворота, услышала голос Сергея:
— Таня, подожди, я сейчас!
Не остановилась, даже не
— Что с тобой? — спросил он, хотя все понял, покраснел, чувствуя, как горячо прихлынула к лицу кровь. Еще раз попытался остановить ее:
— Не трогай меня!
Посторонилась, удивленно вскинула тонкие, вразлет, брови, с молчаливым укором уставилась на Сергея — взглядом так и просвечивает, будто бы все-все ей ведомо.
— Чего такая сердитая?
— Хватит простачком прикидываться. Нам больше не о чем разговаривать. — Карие глаза ее густо потемнели от обиды. Решительно зашагала дальше.
— Таня! — растерявшись, окликнул Сергей.
Не обернулась, только упрямей попригнула голову, повязанную белым платком. С какой-то нарочитой торопливостью била коленками подол голубенького ситцевого платья: на плече — коса, в свободной руке — берестяной налопатошник с лопаткой. Стоило Сергею поравняться с ней, как порывисто прибавляла шагу, дескать, и не подступай близко. Так и шли в угонку друг за другом до самого покоса.
Татьяна тотчас же наспех почикала лопаткой косу, принялась со злостью подхлестывать траву.
— Слушай, нельзя же так, в конце концов! — возмутился Сергей, раздраженный ее непреклонностью. — Чего особенного-то случилось? Ну, сходил с Колькой в Ефремово, так, за компанию… не всерьез же все это…
— Теперь можешь и без Кольки бегать туда хоть каждый вечер.
— Брось чепуху-то выдумывать!
Он хотел взять ее за плечи, она испуганно попятилась, в узких глазах ее сверкнули такие молнии, что Сергей невольно замер на месте.
— Не смей меня трогать! Ненавижу! Так вот и полосану косой!
Она и в самом деле с какой-то беспощадной решимостью замахнулась косой; губы нервно дергались, тонкие ноздри дрожали, и все лицо выражало боль, гнев и страдание. И Сергей понял, что не перемочь ей себя в эту минуту, лучше отступить, не доводя дело до крайности. Зашагал к своей пожпе, оставляя темный след на траве; тоже принялся рубить косой, словно сражался с неодолимой нечистью, хотел освободиться от нее, умотать себя работой до бесчувствия, до забывчивости. Стряхивая с себя росу, никли под жалом косы метелки лисохвоста и ежовпика, солнечные ромашки и беззвучные колокольчики, белые зонтики дягиля и золотые блестки лютика, а коса плескалась и плескалась в траве хищной щукой.
За ивняком переговаривались Федор Тараитин с стольей Куликовой, голоса их были отчетливы:
— Смотри-ка, сколько ты намахал, когда только успеваешь? — спрашивала Еветолья.
— Када люди спят. У меня, девка, сон никудышный: проснулся я — еще серенький светок в окнах. Надо ухватывать такие красные деньки, как говорится, заря золотом осыплет. Люблю косить, особенно на реке — не ушел бы.
— Да уж чего хорошего? Комарье поедом ест. У тебя, поди, средство какое-нибудь?
— Мое средство завсегда при мне. Не хочешь ли, и тебе сверну цигарку? Хе-хе!