Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
— Разве Нехама и Нусид из рода Давидова, — поинтересовалась Хая-Лыба, — и разве уже пора явиться нашему Мессии?
— Идн, — воскликнул Яшка-Босяк, который слыл в местечке революционером, — он улыбается, идн, потому, что его ждет новая жизнь! Его ждет веселая жизнь.
— Мишуге, — сказала Хая-Лыба, — нам и старой хватает, но если вы хотите мое мнение — пожалуйста. Почему младенцы кричат, почему они вопят во всю мощь своих молодых глоток? Они все видят, в какой мир их угораздило, и куда они лопали. И они хотят назад. Всем хочется
Она взяла ребенка на руки.
— Являясь на этот свет, мы сразу попадаем в безвыходное положение, а из безвыходного только один выход — вот он и улыбается…
И, может быть, предсказание Хая-Лыбы и сбылось бы, и стал бы он раввином, но, как предсказывал Яшка-Босяк, началась новая жизнь — ни с того, ни с сего грянула революция, и отделила церковь от государства, а раввинам отрезала бороды!
Возможно, он стал бы даже и Мессией, если б смог добраться до Земли Обетованной, но даже Мессии в те дни, впрочем, как и сейчас, не могли путешествовать без виз…
И поэтому он пошел в шахтеры. Еврей-шахтер в то время, кстати как и в наше, в природе встречался, как чистое железо — то есть довольно редко.
Надо честно сказать, что, если б не необходимость искупить перед новой властью буржуазное прошлое своих родителей, Давид бы никогда не спустился под землю. Появиться на этом свете, да еще жить под землей — это уж чересчур.
Но что ему оставалось — он должен был замаливать грехи своих предков, которые считались богатыми, потому что имели живую куру и ужинали почти каждый вечер…
Давид работал, как ломовая лошадь — двенадцать часов в день, в кромешной тьме, с одной лишь киркой в руках, но если вы встретите свидетелей того далекого времени, они вам подтвердят, что в шахте ржали только кони и Давид.
Смеялся он громко, раскатисто и, может быть, поэтому руководство шахты, вечно боявшееся обвалов, направило его на учебу в Ленинград, где он и встретил Машу.
Маша никогда не была шахтером и замаливала грехи родителей на земле, а, точнее, на кондитерской фабрике, таская пятипудовые чаны со сладким варевом из карамельного цеха в шоколадный и обратно. Работала она не как Давид — ломовой лошадью, а совсем наоборот — как вол…
К сожалению, она тоже была из богатой семьи — вместо куры у них когда-то был петух, и ужинали они почти каждую пятницу!
Так уж заведено в этом мире, что богатые женятся на богатых — и вскоре они поженились, и были счастливы и веселы — ели ржавую селедку, хлеб с горчицей, висели на подножках трамваев, зимой мерзли в своих туфельках, верили в мировую революцию и строили социализм.
Если б евреи у кровати Нехамы знали, кем станет этот улыбающийся младенец!.. Если б они знали, что их Мессия будет строить социализм, пусть даже в отдельно. взятой стране!..
У Маши был костюм защитного цвета и косынка, которые она надевала по воскресеньям, правда, нечетным, поскольку
И так, дни за днями, шла эта веселая жизнь, и становилось все веселее, как вдруг Давида объявили врагом народа! Он долго думал, что бы это могло значить, но так и не понял… Конечно, если б с ним была рядом Хая-Лыба, она б ему объяснила, она б ему сказала: Давид, разве друг будет строить своему народу социализм?
Но Хая-Лыба была далеко, и Давид пошел в тюрьму. И Маша провожала его долгим взглядом. И он обернулся и улыбнулся ей. Если б вы знали, как расставались с врагами народа…
Когда он вернулся, говорили, что социализм уже почти построен, осталось чуть-чуть, и он принялся его достраивать, и наверняка бы достроил, и они б купили уже себе по отдельному костюму и туфлям, и вышли б, наконец, вместе, как вдруг советская власть подарила все это Давиду бесплатно — началась война, и он получил почти новую форму и почти целые сапоги ефрейтора Красной Армии.
Маше такой формы не дали, и они опять не смогли выйти вместе. И он ушел на войну. И когда он уходил — он улыбался. Идти воевать — да еще не улыбаться?! И потом он знал, что вернется — не оставлять же Машу одну на этой земле. И он вернулся! Потому что, как считают японцы, не летит стрела в смеющееся лицо.
Впрочем, даже японцы иногда ошибаются…
И опять началась веселая жизнь, даже еще более веселая — ржавая селедка, хлеб с горчицей, висение на подножке, те же холода, те же туфельки и тот же костюм. Правда, они уже были не так новы, но ведь и Давид с Машей были не так молоды…
И носили они их одни — потому что ни подруги, ни брата уже не было… А в остальном — все было то же, только строили они уже не социализм, а коммунизм.
Впрочем, никто этого не заметил…
И вот уже было появились светлые дали и некоторые сияющие высоты, как вдруг — какой раз вдруг! — Давида опять объявляют — на этот раз «космополитом»! Причем «безродным»!
Что бы сказала на это старая Хая-Лыба?.. Скорее всего, ничего, потому что не знала этого слова, как, впрочем, и Давид. Но разве обязательно все знать, чтобы идти в тюрьму?
Маша долго плакала и рылась в словарях, но так и не успела найти, потому что пришли с обыском и, за неимением другого, конфисковали костюм защитного цвета, косынку и ботинки. И словарь — чтоб не рылась!
— Не ищи, — сказал Давид, — не все ли равно, за что? За космополитизм, импрессионизм или за геморрой…
И он опять пошел в тюрьму. Правда, в другую. И опять улыбался, потому что знал, что вернется — не оставлять же Машу одну — разве земля, на которой они жили, стала лучше, несмотря на сияющие высоты?..