Колыбельная [litres]
Шрифт:
Мужик с машинками на трусах говорит:
– Слушай. – Он говорит: – Через два дня был у меня суд. Там будут решать, виновен ли я в убийстве собственного ребенка. – Он говорит: – Скажи мне, как Бог собирается меня спасать.
У него изо рта пахнет пивом. Он говорит:
– Ну, давай, скажи мне.
Мона наверняка заставила бы меня сказать правду. Чтобы спасти этого парня. Чтобы спасти себя и Элен. Чтобы воссоединить нас со всем человечеством. Может быть, этот мужик и его жена тоже воссоединятся, но тогда стихотворение проникнет в мир. Умрут миллионы. А все остальные будут жить в мире
Вода сливается в унитазе. В ванной выключается вентилятор. Открывается дверь.
Мужик подносит бутылку ко рту, внутри пузырится пиво.
Элен появляется в дверях.
У меня жутко болит нога, и я спрашиваю, не думал ли он завести себе какое-нибудь хобби.
Что-нибудь, чем можно занять себя в тюрьме, если дойдет до тюрьмы.
Конструктивное разрушение. Элен бы одобрила эту жертву. Приговорить одного невиновного, чтобы не умерли миллионы.
Вспомним подопытных животных – каждое умирает, чтобы спасти дюжину раковых больных.
Мужик с машинками на трусах говорит:
– По-моему, вам лучше уйти.
По дороге к машине я отдаю Элен ее ежедневник и говорю: вот твоя Библия. У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю.
Ее белые перчатки почернели от пыли. Она говорит, что вырвала из книжки страницу с баюльной песней, разорвала ее на мелкие кусочки и выбросила в окно детской. Сейчас дождь. Бумага сгниет.
Я говорю, что этого не достаточно. Может, ее найдет какой-нибудь ребенок. Сам факт, что листок порван в клочки, может заставить кого-то собрать их вместе. Например, детектива, который расследует смерть ребенка.
А Элен говорит:
– В ванной у них кошмар.
Мы объезжаем квартал и паркуемся. Мона что-то пишет у себя в книге. Устрица разговаривает по мобильному. Я выхожу из машины и возвращаюсь к дому. Трава мокрая от дождя, у меня сразу промокли туфли. Элен объяснила мне, где детская. Окно по-прежнему открыто, занавески висят чуть неровно. Розовые занавески.
Кусочки разорванной страницы разбросаны в грязи, я их собираю.
Мне слышно, как за занавесками, в пустой комнате, открывается дверь. Кто-то заходит в комнату из коридора, и я пригибаюсь под окном. Мужская рука ложится на подоконник, и я буквально распластываюсь по стене. Где-то вверху – там, где мне не видно – мужчина плачет.
Дождь льет сильнее.
Мужчина стоит у распахнутого окна, опершись руками о подоконник. Он плачет в голос. Его дыхание пахнет пивом.
Я не могу убежать. Не могу выпрямиться в полный рост. Зажимая ладонью рот и нос, я потихоньку двигаюсь вбок. На пару дюймов за раз. Прижимаясь спиной к стене. Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя пробирает озноб – дыша сквозь прижатые ко рту пальцы, я тоже плачу. Рыдания похожи на рвотные позывы. Живот сводит и крутит. Я закусываю ладонь, сопли текут мне в руку.
Мужчина шмыгает носом. Дождь льет сильнее, мои ботинки совсем промокли.
Я сжимаю в кулаке клочки разорванной страницы – власть над жизнью и смертью. И я ничего не могу сделать. Пока еще – не могу.
Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили.
У меня в туфлях хлюпает ледяная вода, нога вдруг перестает болеть. Я опускаю руку, скользкую от соплей и слез, и выключаю пейджер.
Когда мы найдем гримуар и если там будет какое-нибудь заклинание, как воскрешать мертвых, может быть, мы его не сожжем. Не сразу.
Глава двадцать девятая
В полицейском протоколе не сказано, какой теплой была моя жена Джина в то утро. Какой она была теплой и мягкой под одеялом. Как я прижался к ней, едва проснувшись, а она перевернулась на спину и ее волосы рассыпались по подушке. Ее голова лежала не прямо, а чуть склонившись к плечу. От ее утренней кожи пахло теплом – так пахнет солнечный зайчик, который скачет по белой скатерти на столе в уютном ресторане на пляже в твой медовый месяц.
Солнце светило сквозь синие занавески, и от этого ее кожа казалась голубоватой. И ее губы – тоже. Тень от ресниц лежала на щеках. На губах застыла почти незаметная улыбка.
Все еще в полусне, я повернул ее голову лицом к себе и поцеловал ее в губы.
Ее шея, ее плечо были такими расслабленными и мягкими.
Не отрываясь от ее мягких и теплых губ, я задрал ей ночную сорочку.
Она как будто слегка раздвинула ноги, я потрогал рукой – внутри у нее было влажно и незажато.
Забравшись под одеяло, с закрытыми глазами, я провел языком там, где только что были мои пальцы. Влажными пальцами я раздвинул края ее гладкой розовой плоти и засунул язык еще глубже. Я помню, как я дышал – приливы вдохов, отливы выдохов. И как я прижимался губами к ней – на пике каждого вдоха.
Впервые за долгое время Катрин проспала спокойно всю ночь и ни разу не заплакала.
Я принялся целовать Джине живот. Потом – груди. Я положил один влажный палец ей в рот, другой рукой я ласкал ей соски. Тот, который я не ласкал рукой, я обнимал губами и легонько полизывал языком.
Голова Джины перекатилась набок, и я поцеловал ее за ухом. Потом раздвинул ногой ее ноги и вошел в нее.
Едва заметная улыбка у нее на губах, то, как ее губы раскрылись в последний момент, а голова еще глубже вжалась в подушку… она была такой мягкой и тихой. Это было так хорошо – в последний раз так хорошо было еще до рождения Катрин.
Я встал с кровати и пошел в душ. Потом тихонько оделся, стараясь не разбудить жену, и вышел из спальни, плотно прикрыв за собою дверь. В детской я поцеловал Катрин в висок. Потрогал подгузник – не надо ли поменять. Солнце светило сквозь желтые занавески. Ее игрушки и книжки. Она была такой славной, такой хорошей.
В то утро я себя чувствовал самым счастливым человеком на свете.
Самым счастливым на свете.
И вот, здесь и сейчас. Элен спит на переднем пассажирском сиденье, а я пересел за руль. Сегодня ночью мы проезжаем Огайо, или Айову, или Айдахо. Мона спит на заднем сиденье. Розовые волосы Элен рассыпались у меня по плечу. Мона спит в неудобной скрюченной позе в зеркале заднего вида, спит в окружении своих книг и цветных фломастеров. Устрица тоже спит. Вот – моя жизнь сейчас. В горе и радости. В богатстве и бедности.