Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Летом работаю, летом

Летом работаю, летом, Как в золотом забое, Летом хватает света И над моей судьбою. Летом перья позвонче, Мускулы поживее, Все, что хочу окончить, В летний рассвет виднее. Кажется бесконечным День — много больше суток! Временное — вечным, И — никаких прибауток.

1970

Не чеканка — литье

Не чеканка — литье Этой медной монеты, Осень царство свое Откупила у лета. По дешевке кусты Распродав на опушке, Нам сухие листы Набивает в подушки. И,

крошась как песок, На бульвар вытекает, Пылью вьется у ног И ничем не блистает. Все сдувают ветра На манер завещанья, Наступает пора Перемен и прощанья.

1970

Мир отразился где-то в зеркалах

Мир отразился где-то в зеркалах Мильон зеркал темно-зеленых листьев Уходит вдаль, и мира легкий шаг — Единственная из полезных истин. Уносят образ мира тополя Как лучшее, бесценное изделье. В пространство, в бездну пущена земля С неоспоримой, мне понятной целью. И на листве — на ветровом стекле Летящей в бесконечное природы, Моя земля скрывается во мгле, Доступная Познанью небосвода.

1970

Воспоминание о ликбезе

Он — черно-белый, мой букварь, Букварь моей судьбы: «Рабы — не мы. Мы — не рабы» — Вот весь его словарь. Не мягкий ход полутонов: «Уа, уа, уа», — А обновления основ Железные слова. Я сам, мальчишка-педагог, Сижу среди старух, Старухам поднимаю дух, Хоть не пророк, не Бог. Я повторяю, я учу, Кричу, шепчу, ворчу, По книге кулаком стучу, Во тьме свечой свечу. Я занимаюсь — сутки прочь! Не ангел, не святой, Хочу хоть чем-нибудь помочь В сраженье с темнотой. Я ликвидатор вечной тьмы, В моих руках — букварь: «Мы — не рабы. Рабы — не мы». Букварь и сам — фонарь. Сраженье с «чрез», и «из», и «без», Рассеянных окрест, И называется «ликбез», Где Маша кашу ест. И тихо слушает весь класс Мне важный самому Знакомый горестный рассказ «Герасим и Муму». Я проверяю свой урок И ставлю балл судьбе, Двухбалльною системой мог Отметку дать себе. Себе я ставлю «уд.» и «плюс» Хотя бы потому, Что силой вдохновенья муз Разрушу эту тьму. Людей из вековой тюрьмы Веду лучом к лучу «Мы — не рабы. Рабы — не мы» — Вот все, что я хочу.

1970

Моя мать была дикарка

Моя мать была дикарка, Фантазерка и кухарка. Каждый, кто к ней приближался, Маме ангелом казался. И, живя во время оно, Говорить по телефону Моя мама не умела: Задыхалась и робела. Моя мать была кухарка, Чародейка и знахарка. Доброй силе ворожила, Ворожила доброй силе. Как Христос, я вымыл ноги Маме — пыльные с дороги, — Застеснялась моя мама — Не была героем драмы. И, проехавши полмира, За порог своей квартиры Моя мама не шагала — Ложь людей ее пугала. Мамин мир был очень узкий, Очень узкий, очень русский. Но, сгибаясь постепенно, Крышу рухнувшей вселенной Удержать сумела мама Очень прямо, очень прямо. И в наряде похоронном Мама в гроб легла Самсоном, — Выше всех казалась мама, Спину

выпрямив упрямо, Позвоночник свой расправя, Суету земле оставя. Ей обязан я стихами, Их крутыми берегами, Разверзающейся бездной, Звездной бездной, мукой крестной. Моя мать была дикарка, Фантазерка и кухарка.

1970

Прачки

Девять прачек на том берегу Замахали беззвучно валками, И понять я никак не могу, Что у прачек случилось с руками. Девять прачек полощут белье. Состязание света и звука В мое детство, в мое бытие Ворвалось как большая наука. Это я там стоял, ошалев От внезапной догадки-прозренья, И навек отделил я напев От заметного миру движенья.

1970

И мне на плече не сдержать

И мне на плече не сдержать Немыслимый груз поражений. Как ты, я люблю уезжать И не люблю возвращений.

1970

Три снежинки, три снежинки в вышине

Три снежинки, три снежинки в вышине — Вот и все, что прикоснулось бы ко мне, По закону тяжести небесной и земной Медленно раскачиваясь надо мной, Если б кончился сегодняшний мой путь, Мог бы я снежинками блеснуть.

1970

Хранитель языка

Хранитель языка — Отнюдь не небожитель, И каждая строка Нуждается в защите. Нуждается в тепле И в меховой одежде, В некрашеном столе И пламенной надежде. Притом добро тепла Тепла добра важнее. В борьбе добра и зла Наш аргумент сильнее.

1971

Острием моей дощечки

Острием моей дощечки Я писал пред светом печки, Пред единственным светцом, Я заглаживал ошибки Той же досточкой негибкой, Но зато тупым концом.

(1971–1973)

Пусть лежит на столе

Пусть лежит на столе, Недоступная переводу, Не желая звучать на чужом языке, В холод речи чужой оступаться, как в воду, Чуть не в каждой душевной строке. Тайны речи твоей пусть никто не раскроет, Мастерство! Колдовство! Волшебство! Пусть героя скорей под горою зароют: Естество превратят в вещество. Не по признаку эсхатологии Всевозможнейших Страшных Судов — Пусть уходит ручьем по забытой дороге: Как ручей, без речей и цветов. Пусть изучат узор человеческой ткани, Попадающей под микроскоп, Где дыханье тритон сохраняет веками Средь глубоких ущелий и троп.

1972

Как Бетховен, цветными мелками

Как Бетховен, цветными мелками Набиваю карман по утрам, Оглушенными бурей стихами Исповедуюсь истово сам. И в моей разговорной тетради Место есть для немногих страниц, Там, где чуда поэзии ради Ждут явленья людей, а не птиц. Я пойму тебя по намеку, По обмолвке на стертой строке, Я твой замысел вижу глубокий По упорству в дрожащей руке. Дошепчи, доскажи, мой товарищ, Допиши, что хотел, до конца Черным углем таежных пожарищ При лучине любого светца. Чтоб, отбросив гусиные перья, Обнажить свою высшую суть И в открытые двери доверья Осторожно, но твердо шагнуть. Как Бетховен, цветными мелками Набиваю карман по утрам. Раскаленными угольками Они светятся по ночам.