Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Костер сгорел дотла

Костер сгорел дотла, И там, где было пламя, Лиловая зола Остужена камнями. Зола добра и зла, Исписанной бумаги, Лишенная тепла, Сметенная в овраги…

1962

У деревьев нет уродов [177]

У деревьев нет уродов, У зверей уродов нет, Безупречна птиц порода, Соразмерен их скелет. Даже там, в камнях пустыни, В беспорядке диких скал Совершенством мягких линий Подкупает минерал.

1962

177

Написано в 1962 году в Москве. Вслед за Бернардом Шоу я не считаю людей лучшей разновидностью живых существ.

Над

старыми тетрадями [178]

Выгорает бумага, Обращаются в пыль Гордость, воля, отвага, Сила, сказка и быль. Радость точного слова, Завершенье труда, — Распылиться готова И пропасть без следа. Сколько было забыто На коротком веку, Сколько грозных событий Сотрясало строку… А тетрадка хранила Столько бед, столько лет… Выгорают чернила, Попадая на свет Вытекающей кровью Из слабеющих вен: Страстью, гневом, любовью, Обращенными в тлен.

178

Написано в 1962 году в Москве после грустного чувства при переборке моих тетрадей. Запись давних лет сама становится поэтическим мотивом. А сейчас я с почти тем же чувством листаю тетрадь 1962 года, где написано стихотворение «Над старыми тетрадями». Эта тетрадь тоже пожелтела.

1962

Я под облачной грядою

Я под облачной грядою, В улетающем пару, Над живой морской водою, Остывающей к утру. Хорошо ночное лето, Обезлюдел каждый дом, Море вечером нагрето, Утопили солнце в нем. Потонул в пучине темной И согрел ее собой Раскаленный шар огромный, Закипел морской прибой.

1963

Стихотворения — тихотворения

Стихотворения — тихотворения, И это — не обмолвка, нет, Такие они с рождения, С явленья на белый свет. Стихотворения — тихотворения И требуют тишины, Для тонкости измерения, Длины, высоты, ширины. Стихотворения — тихотворения, Поправок, доделок — тьма! От точности измерения Зависит и жизнь сама.

1963

Да, театральны до конца

Да, театральны до конца Движенья и манеры Аптекаря, и продавца, И милиционера. В горячий праздник синевы На исполинской сцене Не без участия травы Идет спектакль весенний. И потому, забыв про боль, Пренебрегая бором, Подснежник тоже учит роль И хочет быть актером. Не на земле, не на песке, А встав в воротах лета, Зажатый в чьем-то кулаке Образчиком букета.

1963

Я думаю все время об одном [179]

Я думаю все время об одном — Убили тополь под моим окном. Я слышал хриплый рев грузовика, Ему мешала дерева рука. Я слышал крики сучьев, шорох трав, Еще не зная, к го не прав, кто прав. Я знал деревьев добродушный нрав, Неоспоримость всяких птичьих прав. В окне вдруг стало чересчур светло — Я догадался: совершилось зло. Я думаю все время об одном — Убили тополь под моим окном.

179

Написано в 1963 году в Москве. Стихотворение это — одна из удач моего пейзажно-поэтического дневника. В обзорах «Литературной газеты» его хвалил С. С. Наровчатов, а в письмах — Ф.А. Вигдорова и В. Л. Андреев. В. Л. Андреев хвалил изображение света как зла — новинку в русской лирике.

1963

Я вовсе не бежал в природу [180]

Я вовсе не бежал в природу, Наоборот — Я звезды вызвал с небосвода, Привел в народ. И в рамках театральных правил И для людей В игре участвовать заставил Лес-лицедей. Любая веточка послушна Такой судьбе. И нет природы, равнодушной К людской борьбе.

180

Написанное

в 1963 году, стихотворение это — ответ на многочисленные рецензии, зачислявшие меня в «певцы природы», в пейзажные лирики, в продолжатели линии Баратынского, Тютчева, Фета, Пастернака, Анненского.

Немалая честь — быть продолжателем поэтической линии этих русских лириков. Однако круг моих поэтических идей, понимание пейзажа, погоды и природы в искусстве отличается от поэтических формул названных русских поэтов. Принципиальное отличие я и пытался передать в этом коротком стихотворении.

Привлечение, вовлечение мира в борьбу людей, в злободневность считаю своей заслугой в русской поэзии. Тут речь идет не об антропоморфизме моей поэзии (какой поэт не антропомор-фист?), как сказано Г. Г. Краснухиным в рецензии на мою книжку (журнал «Сибирские огни», № 1, 1969). Тут речь идет о более сложном и важном. То наблюдение, что «Пока пейзаж не говорит по-человечески,//Его пейзажем я не назову», — тоже не исчерпывает сути этой поэтической идеи.

В «Этике» Спиноза делит природу на «природу природ-ствующую» и «природу оприродованную», оговоренную для человека. Природа же природствующая, по мысли Спинозы, — это камень, ветер, облака, живущие сами по себе, вне человека.

Вопрос этот — о двух природах — всегда интересовал поэтов. Михаил Кузмин в сборнике «Форель разбивает лед» написал даже особое стихотворение на эту тему, так и названное «Природа природствующая и природа оприродованная». Однако Кузмин, истый горожанин, ничего не мог предложить в качестве природы оприродованной, как городские вывески на улицах.

Зачем искать зверей опасных. Ревущих из багровой мглы, Когда на вывесках прекрасных Они так кротки и милы.

Пейзажи Пастернака — это пейзажи по памяти. Кроме того, в них нет возможности орешнику высказаться, как кусту орешника, как явлению природы. При всем моем уважении и любви к Пастернаку-пейзажисту я не могу в его кустах слышать голос самого орешника, Пастернак — горожанин.

Роберт Фрост, пишущий всю жизнь пейзажи американские, тоже остановился на простом описании, не проникая в душу дуба или секвойи.

Я, пробывший столько лет наедине с природой, с камнем, с облаками, с травой, я пытался выразить их чувства, их мысли на человеческом языке, пытался перевести на русский язык язык травы и камня. При ближайшей, лобовой встрече с природой оказалось, ч го она вовсе не равнодушна. Что пресловутой пушкинской, равнодушной природы — в мире нет. А природа всегда или за человека, или против человека. Природа всегда активная сила. И не только в космических далях, но и за окном, за порогом дома, во время грозы, бури. Природа необыкновенно связана с душой человека, с его духовным миром, с его нервной системой. Совершенно не изучена роль метеорологических факторов в борьбе человеческих воль. Тут речь идет не о ботанике. Наоборот, знание ботаники угробит поэзию. В каких пределах поэт должен знать ботанику — неясно. Но в очень небольших, иначе не будет угадывания, поэтических сюрпризов и находок.

Этот голос камня и реки переведен на человеческий язык. В этом — единственная возможность ввести этот огромный мир в стихи.

Научная революция последних десятилетий показала, как безграничны человеческие возможности и как легко открывать в наше время. Искусство и наука живут по разным законам, и сближение этих законов — напрасная грата времени. «Конвергенция» — это утопия. В моих стихах речь идет не о том, как прославить науку или не разойтись с ее модными оценками или популяризировать космонавтику. В моих стихах речь идет о новой стороне мира, которую осваивает поэзия, о пути, предсказанном в прошлом только Тютчевым в его озарениях. И ветер, и камень, и река еще не говорили своим языком в русской поэзии. Русские пейзажные лирики привлекали природу для своих художественных аргументов. Но это была не природа природы, а природа человека.

1963

Кровь солона, как вода океана

Кровь солона, как вода океана, Чтоб мы подумать могли: Весь океан — это свежая рана, Рана на теле земли. Помним ли мы, что в подводных глубинах Кровь у людей — зелена. Вся в изумрудах, отнюдь не в рубинах, В гости нас ждет глубина. В жилах, наполненных влагой соленой, Мерных ударов толчки, Бьет океан своей силой зеленой Пульсом прилива — в виски.

1963

Амундсену

Дневники твои — как пеленг, Чтоб уверенный полет К берегам любых Америк Обеспечивал пилот. Это — не руины Рима, А слетающий с пера Свежий, горький запах дыма Путеводного костра. Это — вымысла границы, Это — свежие следы По пути за синей птицей, Залетающей во льды. Мир, что кажется все чаще Не музейной тишиной, А живой, живущей чащей, Неизвестностью лесной.

1963

Рязанские страданья [181]

Две малявинских бабы стоят у колодца — Древнерусского журавля — И судачат… О чем им судачить, Солотча, Золотая, сухая земля? Резко щелкает кнут над тропою лесною — Ведь ночным пастухам не до сна. В пыльном облаке лошади мчатся в ночное, Как в тургеневские времена. Конский топот чуть слышен, как будто глубоко Под землей этот бег табуна. Невидимки умчались далеко-далеко, И осталась одна тишина. Далеко-далеко от московского гама Тишиной настороженный дом, Где блистает река у меня под ногами, Где взмахнула Ока рукавом. И рукав покрывают рязанским узором, Светло-бронзовым соснам под лад, И под лад черно-красным продымленным зорям Этот вечный вечерний наряд. Не отмытые храмы десятого века, Добатыевских дел старина, А заря над Окой — вот мечта человека, Предзакатная тишина.

181

Написано в Солотче осенью 1963 года.