Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Кокоулин Леонид Леонтьевич

— Ну, здорово ты, дед, придумал, я тоже придумывать буду.

Согласен. Рубим, ошкуриваем, таскаем жерди, на перекладину выбираем толщиной со стакан, на прожилины — потоньше.

Скрепляем каркас. Андрей подает гвозди, поддерживает прожилины. Если смотреть на остов с торца, получилась буква П. Раскатываем брезент и тянем за один край через перекладину. Собаки тоже не могут удержаться от восторга, заливаются лаем. Голец хватает зубами — помогает.

Брезент натягиваем потуже, расправляем складки, концы плотно прижимаем

к земле, чтобы не поддувало, и кладем на них палки потяжелее. Торцы заделываем. Свернув брезент солдатским письмом, один торец запечатываем наглухо, другой оставляем с прорехой для входа. Тут же забираемся внутрь.

— Ну, заходи, — приглашает Андрей щенка. Голец просовывает черную пуговицу носа, но не заходит. Стесняется.

— Эх ты, бояка, — говорит Андрей и садится на край кровати. — Всем места хватит, и дядя Слава мог бы, и Талип, — рассуждает он.

— Устал, Андрюха, проголодался?

Отрицательно машет головой.

— Может, корочкой поковыряем в зубах?

— И ты, дед, поковыряешь? Тогда давай.

— Один момент, если не возражаешь, прежде сложим шмутье.

— Не возражаю, конечно, дед, — серьезно отвечает Андрей.

Таскаем мешки с сухарями и хлебом, укладываем в красном углу на клетку из поленьев, чтобы сухари не набрали сырости. Спальный мешок и одежду на лежанку. Ружье с патронташем вешаю на сучок, банки — штабелем. А вот масло, сахар, чай — в бочку: не то распробуют грызуны. На бочку крышку — и ларь, и стол готовы.

Соль отдельно подвешиваем в мешочке к перекладине. Основательно, по-хозяйски — на охоте не полагается горячку пороть и валить в кучу как попало. Спички, например, в брезентовой рукавице тоже подвешены, другая рукавица уложена в мешок с сухарями — про запас. Кружки, ложки, чашки, конечно, на стол, ведро, чайник, котелок — к костру. Рыбацкие снасти, банку с карбидом, мешок с лодкой под крышу на ваги. Карбидку у входа в хижину, в закуток — и не мешает, и под рукой. Осматриваем, все ли к месту, и только сейчас замечаем, что солнце уже скатилось за гору.

Щенок тоже присмирел. Утомился, в сторонке грызет щепку. Ветка, свернувшись в комочек, лежит на моей телогрейке — с понятием собака.

Хватаю чайник и бегу к речке. Под ногами хрустит снег — уже прихватило сверху. Продираюсь сквозь кустарник — под яром набито выше пояса. Ледяшки звенят. Кажется, снег до самого горизонта. Надо бы по Славкиному следу. Всегда думаю задним числом. Едва выбрался на лед. Хожу по застывшей наледи. Слышу, где-то булькает вода, а не пойму где. Петляю вдоль речки.

Вижу, чернеет на льду проран, подхожу — размытый перекат — звериный водопой, тропа набита. На склоне подъеденный лосями тальник. Смотрю и волнуюсь. Отчего, и сам не знаю, просто волнуюсь. Наклоняюсь и сую чайник в воду, он торчит поплавком, сопротивляется, горлышко узковатое — черпаю крышкой, наливаю в чайник. Обратно по Славкиному следу.

Собаки встречают лаем — не узнали,

что ли.

— А я, дед, дров принес.

На месте костра валяются несколько палок и полкоробки исчирканных спичек. Андрей сидит, склонившись, без шапки.

— Не получается? — спрашиваю.

— Шипят только…

— Плохо!

Андрей поднимает лицо, только зубы блестят — раздувал, видно, угли.

— Спички испортил, да? Я невзначай, не обижайся, дед, на охоте не обижаются. Ты же сам сказал. Была бы солярка…

— Можно и без солярки.

— А ты можешь?

— Попробую. Но вначале надо заготовить дрова.

Сумерки уже припали к земле. След, по которому ходим, расплылся, кусты потухли. Андрей не отстает, щенок тоже тащится.

— Вернись, Андрюха, шапку надень.

— Я уже в шапке, на, смотри, ну, даешь, дед!

Действительно, в глазах метляки, что ли. Собираем валежник. Обламываем с лиственниц нижние отмершие сучья — они стреляют, как из духового ружья.

Когда куча подрастает до пояса, я забираю ее в охапку, Андрей — остатки, тащимся к костру, нащупывая ногами след. Бросаю у костра ношу и смотрю на Андрея: муравей — тащит больше себя…

Обламываю тоненькие сухие веточки и складываю шалашиком, чтобы не рассыпались, обставляю шалашик потолще сучьями. Андрей подает дрова.

— Давай, Андрей, спичку.

Чиркает.

— Да не так, — прикрываю ладонями огонь и подношу к растопке. Вспыхивает пламя и тут же синеет, тухнет, и сразу прихлынула темнота.

— Ну вот и умерла… — вздыхает Андрей.

— Это мы еще посмотрим.

Припадаю к самой растопке, спичка уже догорает, но и веточки накаляются. Вдруг огонек подпрыгивает, перестрелив веточку пополам, образуется два огонька, от двух — четыре, и уже ручеек бежит по хворосту.

— Оживает! — кричит Андрей.

Тьма не выдерживает — прячется за спину.

Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу хоть в глаза коли — темно.

— Попробуй сам, — отдаю Андрею спички и отхожу от костра.

Андрей не дышит — под рукой у него огонек бьется, когда набирает силу.

— Ожил снова, — радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.

Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного — будем варить кашу собакам. Прилаживаю на таган. Подбрасываю в костер, весело плещет огонь. Тепло.

Только Голец не радуется — отходит подальше и садится.

Андрей сушит штаны, от них валит пар.

Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две — в кашу собакам, две — в суп с лапшой.

На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. Но кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка — та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза — раскосые.