Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.
Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся — Андрей уже клюет носом — сидит на валежнике, как снегирь на чапыже.
— Андрюха, чай шарга! Вот сюда, в кресло садись, — принес ему торбу. — Поедим да в баню.
— В баню? — удивляется он. — А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый — на, смотри.
Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.
— Леность,
— Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?
— Пойдем вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.
Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за «козленка». Тащит ведро с кашей — пробует пальцем — в самый раз, не горячая. Голец сует нос в проталину, где стояло ведро с кашей, и удивляется — лунка здесь, а каши нету.
Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.
Голец уже знает — взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.
Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу — ложка, Ветке — ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет — подберет оброненные крошки все до одной, облизнет длинным языком усы — опять хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.
Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.
Я принес полотенце вафельное, мыло — большой кусок, хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр. Подкинул в костер дров, снял ведро — разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.
— Ты че, дед?
— Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать, нервы укреплять.
— Смотри, — запрокидывает он голову к звездам, — мороз ударит!
— Снимай рубаху, говорю!
— Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?
— Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.
Андрей стоит, соображает. Я же раздет до пояса и разут — стою на прутьях.
— Польешь? — спрашиваю.
Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину обжигает. Растираюсь полотенцем — тепло. Отошла усталость. Мою ноги.
— Прямо красота, — говорю, — сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок — меткий стрелок.
Андрей снимает шапку, телогрейку.
— Удружи и мне так.
— Не замерзнешь?
— Я же не хлюпик — охотник.
Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.
— Давай, — подставляет спину.
— Мой вначале руки.
— И лицо? С мылом?
— Храбрый ты парень, Андрюха!
— Ты
Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею — растираю его полотенцем, надеваем рубашки.
— Сто пудов слетело, — говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги — и бегом в хижину. — Гольца возьмем? — спрашивает. — Замерзнет.
Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем — это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.
Андрей жмется ко мне.
— Ну, уважил, дед, хороший ты, братец.
Чую, куда гнет. И тут же:
— Расскажешь, а? — дышит прямо в ухо.
— Что тебе рассказать, не знаю.
— Знаешь, знаешь… А ты видишь, дед, как пахнет?
— Не вижу, а слышу — весной.
— А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? — вдруг спрашивает Андрей.
— Когда я был такой, как ты.
— Ну вот интересно — расскажи?
Замолкаем. И тут же в памяти выплывает избушка из кондовых сутунков, крытая на один скат драньем. Изгородь, и Карька, уткнув морду в дымокур, стоит. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка тоже из березы буквой А — это первый мой букварь.
И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур [7] на нем, поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой — с табаком. И руки у него словно корни кедра — длинные, крепкие, держат древнюю берданку.
Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим — каким я его помню.
7
Шабур — домотканая верхняя одежда.
На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посредине.
А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: — Хочешь посмотреть совят? — Кто же не хочет. — Тогда иди, за тем деревом дупло. — Иду: действительно сидят, таращатся очкарики.
Или спрашивает: — Меду хочешь? — В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип. — Посмотри в этом дупле, — скажет. Смотрю: мед, и кусок лепешки, и туесок березового сока.