Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Андрей дергает меня за штанину.
— Уснул? Смотри.
На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит — ке-ке-ке. Мы не шевелимся.
Вдруг — кя-кре-ке-ке-ке! — как заорет, даже напугал — куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил — тоже удивился — откуда, мол, такие взялись?
А пичуга свое: ке-ке-ке! — хохочет.
И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы, добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по
Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде, как глиссеры. Не могут с ходу взлетать, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут — прямо душу выворачивают.
— Орет, как корова, — говорит Андрей.
— А ты видел корову? — спрашиваю.
— Нет. Но она же орет.
— А может, как олень?
— Не-е. Олень не орет, олень — не корова. Это ревушка-коровушка.
— Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.
— Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.
— Свадьба у них.
— Пойдем посмотрим?
Подбираемся по-пластунски к самой воде.
Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом — только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.
— Давай вспугнем, — шепчет Андрей.
Вскакивает, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.
— Вылупились, вон они! — кричит Андрей.
Как ни в чем не бывало плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.
— Ну и гагары-сигары!
— А куропач тогда — трубач, — рифмует Андрей.
— Пичуга — мальчуга, мышка — парнишка — мальчишка.
— Давай, дед, оставим парнишкой.
— Кулик — жулик, — говорю я.
— Не бывает. Кулик — циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бугра циркуль.
— Похоже, но нескладно.
— Кулик — циркулик, зато правда.
— Утка — машутка.
— Утак — мастак, не просто так…
— Крякуха — порхуха…
— Порхуха — стряпуха…
— Давай обед стряпать?
— Вот это дело сказал!
Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.
Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг — короткохвостая мышь тундровая — нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.
И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье
А гуси уже выравнивают изломанный строй, набирая высоту. Палю в белый свет как в копеечку!
— Давай, дед, беречь патроны, — предлагает Андрей.
Досада — приехали песни петь или на охоту?!
— Пусть летают, дед.
— Да, конечно, что делать, не будем огорчаться.
Но волнение не проходит.
Осока стряхивает снег, выпрямляется, а на стебле жук, будто припаянный с осени. Зашевелился. Вот так она и просыпается, жизнь. Жук ощупал травинку усиками, потрогал воздух. Осторожно расправил крылышки, опробовал на прочность, как самолет перед взлетом моторы, и вырулил вдоль стебля — взял старт и сразу повис в воздухе двукрылым «кукурузником».
— Поймаем? — высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей — стая штук в полтораста.
Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он скружал, подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.
Начались переговоры — один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?
Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел… И гусь, будто парашютист, падает в снег.
Вдоль озера тянет еще косяк.
Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки разрушаются. И вороны нашлепками черными сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.
— Надо двигать в хижину, Андрей.
А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.
— Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул… Видишь, как напирает вода.
Пока сговаривались, повалил снег или дождь — не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы — красные. В низине вода и совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.
— Замерз, Андрей? — вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. — Давай понесу? — Беру на руки. Брыкается.
— Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?