Колымский тоннель
Шрифт:
новую проделку, чтобы поразить тех, о ком я любил размышлять.
Различных возможностей уединиться всегда большой выбор. Всему прочему я предпочитал
прогулку в носилках где-нибудь за городом. Это было нечто настоящее. Вокруг действительное
безлюдье, шелестят листья, поют птички, журчит какой-нибудь ручеек. Несколько острее чувствуешь
одиночество, если по крыше носилок стучат мелкие капли дождя, но для этого нужно особое
настроение и обязательно, чтобы рабы
не дает сосредоточиться.
Молодости свойственны легкомыслие и самоуверенность. Не был чужд этих недостатков и я.
Однажды, гостя на восточном побережье у брата Марсия, я получил от него в подарок четырех
молодых рабов вместе с носилками. Разумеется, тут же захотелось прогуляться. Марсий был рад,
что подарок мне так понравился, но советовал не выходить из города. Я обещал и отправился на
пристань.
Стояло лето. Солнце уже село, но жара еще не спала, и в темной воде Босфора плескалось
множество обнаженных тел. Среди них было, разумеется, немало очаровательных местных
проказниц, которые махали мне руками безо всякого стеснения. Чтобы выбрать, я спустился к самой
воде и велел рабам идти вдоль берега.
Выбор оказался слишком велик. Нравились все и поэтому не нравилась ни одна. Моя одинокая
прогулка превратилась в погоню, я мчался дальше и дальше по песку, потом по камням, наконец -- по
скалам. Последняя из купальщиц представилась мне самой лучшей. Было уже почти темно, и ее
белое тело светилось. Казалось, все звезды спустились к ней с неба и резвятся в веселом хороводе,
наперебой стремясь прикоснуться к упругой чистой коже. Так всегда светится летняя вода в море,
если ее потревожить...
Я пригласил ее в носилки, и мы помчались дальше по берегу, прочь от людей, туда, где мы
будем совершенно одни. Мы мчались, как во сне, забыв обо всем на свете, видя только друг друга...
И вдруг -- остановка! И тут же нас вывернули из носилок на камни, будто мы не люди, а мешки с
костями. Моя спутница жалобно закричала, и я вскочил, чтобы вздуть неуклюжих рабов: в своем кругу
я считался неплохим бойцом.
Два точных удара превратили меня в беззащитного младенца. Теперь я мог только смотреть, как
меня и мою красавицу связывают ремнями и бросают в какую-то лодку, как отталкиваются от
безлюдного берега и поднимают парус...
Лодку они нашли случайно. Не берусь представить, куда могли подеваться ее владельцы --
ушли, похищены, умерли... Умелые и сильные молодые рабы ловко вывели посудину в пустынные
воды Босфора, попутный ветер наполнил косой парус, и они жадно, не обращая на меня внимания,
чтобы не кричала, намотали на голову тунику. Я ничем не мог ей помочь, потому что был крепко
связан и привязан к сиденью, я безмерно страдал от собственного бессилия. Тогда я впервые
зажмурился, чтобы хоть так уединиться.
Утром все было кончено. Предатели-рабы оказались у себя дома, а я стал невольником одного
из них. Красавицу увели куда-то навсегда...
И вот я стар. Я только в самом полном одиночестве вспоминаю о прогулках под дождем в
носилках. Мои ладони тверды и привычны к любой работе. Мое тело неспособно получить отдых,
если уложить меня на перину, зато каменное ложе, укрытое вытертой козьей шкурой, убаюкает меня
мгновенно с нежностью матери.
Мои уши различают голос хозяина в любом шуме, мои глаза поймут любой его знак, мои ноги
никогда не утрачивают проворства, я силен и вынослив на зависть многим из здешних мечтательных
молодцов.
Вот за все это я много лет имею на ошейнике надпись: "Лучший из рабов. Не бить". Я заслужил
ее не унизительным заглядыванием в хозяйский рот и не подобострастным сгибанием спины в
бесконечных поклонах. Я всегда знал себе цену и свое место, но и хозяевам не позволял забывать
об этом. Однажды в трудные времена, когда нас стали кормить впроголодь, и рабы начали
шептаться о бунте, я один открыто вышел вперед и без страха заявил хозяину: "Если хотите от нас
настоящей работы, если вы -- настоящие рачительные хозяева, умеющие видеть собственную
выгоду, извольте кормить нас так, чтобы ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА не падала!" Я ждал
наказания и был готов пострадать за свои права, но получил не только достаточное питание, но и
достойную надпись на ошейнике.
Недавно хозяин предложил мне вообще снять ошейник. Это, сказал он, было бы знаком особого
доверия и позволило бы мне впредь чувствовать себя среди горожан -- на рынке, на пристани и
просто на улице -- равным и свободным. Он думал, что для меня это подарок и честь. Но я отказался.
Я объяснил, что я и в ошейнике не потеряю своего достоинства, зато без ошейника, принятый
какими-нибудь грабителями за купца или бродягу, могу потерять жизнь. Он, кажется, понял. Он
сказал: "Ты -- умнейший среди рабов".114
Но, конечно, он понял не до конца смысл своих собственных слов: там, где есть рабство, нет
свободных и несвободных, там ВСЕ рабы -- от того, кто в цепях, до того, кто в носилках. Хотя и