Комментарий к роману "Евгений Онегин"
Шрифт:
Пушкин в тот период своей жизни, куда он ретроспективно поместит встречу с собственным героем (якобы преследуемым непонятными силами, из коих яснее всего угадываются бессердечные возлюбленные и старомодные гонители романтизма), имел неприятности с политической полицией из-за своих антидеспотических (а не прореволюционных, вопреки распространенному мнению) стихов, широко разошедшихся в списках, и вскоре (в начале мая 1820 г.) был сослан в одну из южных губерний.
Эта строфа — одна из самых важных в главе. В ней мы видим двадцатичетырехлетнего героя (родившегося в 1795 г.) глазами двадцатичетырехлетнего автора (Пушкин родился в 1799 г.). Это не просто сжатое описание онегинского характера (все дальнейшие подходы к его раскрытию, представленные в романе, который охватит пять лет жизни Онегина, 1820–1825, и восемь лет творчества Пушкина, 1823–1831, будут либо вариациями на эту тему, либо медленным, как во сне, дроблением
Теперь поэт встречается со своим героем на равных и, перед тем как отмежеваться от него в строфах XLV, XLVI и XLVII, показывает то, что их роднит. Вместе с Онегиным Пушкин будет вслушиваться в ночные звуки (XLVI11), пустится в третье ностальгическое отступление («над морем», XLIX, L), потом расстанется с Онегиным (LI, 1–4); вспомнит, как в строфе II представлял его читателю (LII, 11), «заметит разность» между собой и Онегиным (LV, LVI), а тем самым между собой и Байроном (который, несмотря на все предварительные заверения, байронизировал своих героев), и завершит главу несколькими профессиональными наблюдениями (LVII, LVIII, LIX, LX).
8 Я был озлоблен, он угрюм… — Сиюминутное дурное настроение автора (в беловой рукописи еще более свойское «я был сердит») противопоставляется типической угрюмости его старшего приятеля, Онегина Вот основные прилагательные, передающие оттенки онегинского англо-французского уныния, разбросанные по ходу всего романа томный, угрюмый, мрачный, сумрачный, пасмурный, туманный. Их не следует путать с теми, что описывают задумчивость, свойственную не только Онегину, но и другим героям созданного в романе мира: тоскующий, задумчивый, мечтательный, рассеянный.
Эпитеты третьей группы, описывающие состояние меланхолии, встречаются рядом с именем Онегина, но особенно щедро они окружают более поэтичных героев — Пушкина, Ленского и Татьяну грустный, печальный, унылый.
XLVI
В издании 1825 г. эта строфа шла перед XLV Ошибка была исправлена в списке опечаток, приложенном к отдельному изданию шестой главы (1828).
1 Кто жил и мыслил…; 13 шутке, с желчью пополам… — Ср. «Максимы и мысли» Шамфора («Maximes et pens'ees» in OEuvres de Chamfort), «recueillies et publi'ees par un de ses amis [Pierre Louis Ginguin'e]» [289] (Paris, 1795), IV, 21 «La meilleure Philosophie, relativement au monde, est d'allier, `a son 'egard, le sarcasme de a g^ait'e avec l'indulgence du m'epris» [290] (См. также коммент. к гл. 8, XXXV, 4).
289
«Собранные
290
«В отношении света лучшая философия, на его взгляд, — это сочетание живого сарказма и презрительного снисхождения» (фр.)
В черновике под последними строчками этой строфы Пушкин нарисовал фигуру черта в темной пещере и прочую нечисть (2369, л. 18)
1—9 Стихи 1–7 едва заметно имитируют косвенную речь, а в 8–9 слышна обращенная на нее ирония. Речь Онегина полна псевдофилософических клише того времени. Ср.: «…мы оба знали свет так хорошо и в таком его разнообразии, что не могли в душе не испытывать презрения к мифической значительности литераторов» (Вальтер Скотт, «Дневник», запись от 22 ноября 1825 г. о Томасе Муре).
XLVIa Черновой фрагмент (2369, л. 29 об., там же черновой набросок гл. 2, XVIa), возможно, фальстарт очередной строфы:
Мне было грустно, тяжко, больно, Но одолев меня в борьбе, Он сочетал меня невольно Своей таинственной судьбе — Я стал взирать его очами, С его печальными речами Мои слова звучали в лад…5—7 Я стал взирать его очами, / С его печальными речами / Мои слова звучали в лад. — Великолепная четырехкратная аллитерация на — ча-, которая у Пушкина столь часто украшает строки, проникнутые наиболее пронзительным чувством; два самых известных примера: «очи очаруют» в «Талисмане» (1827) и «очей очарованье… прощальная краса» в стихотворении «Осень» (1833). Для русского слуха звук ч, встречающийся во многих красивых словах («чудо», «чары», «чувство», «чу»), ассоциируется с соловьиной трелью.
Другая восхитительная аллитерация на ч встречается в «Бахчисарайском фонтане» (стихи 493–496), где она передает и чувство, и звук:
Есть надпись: едкими годами Еще не сгладилась она. За чуждыми ее чертами Журчит во мраморе вода…У Баратынского похожая и даже более последовательная аллитерация есть в поэме «Бал» (1827, стихи 157–160):
Следы мучительных страстей, Следы печальных размышлении Носил он на челе; в очах Беспечность мрачная дышала…(Беспечность мрачная — типичный для Баратынского тугой узел смещенных значений.)
Комментаторы сравнивают гл. 1, XLVIa с пушкинским стихотворением «Демон» (1823), особенно с первым его наброском, и отождествляют «искусителя» с Александром Раевским (с которым наш поэт познакомился летом 1820 г. в Пятигорске), сыном генерала Николая Раевского, в Одессе Раевский-младший волочился за графиней Елизаветой Воронцовой, и есть предположение, что, когда туда приехал Пушкин (проживший в Одессе в 1823–1824 гг.), Раевский сделал своего менее искушенного приятеля ее любовником, чтобы отвести от себя подозрения мужа графини. (См. также коммент. к гл. 1, XXXIII, 1.)
Можно предположить, что в тогдашних посланиях друг к другу Пушкин и Элиза Воронцова осуждали либо прощали Раевскому его цинизм, — и тогда следующим шагом будет предположение о происхождении главного эпиграфа к роману; но это уже в чистом виде biographie romanc'ee [291] .
Перевод «Демона» [292] и продолжение «раевскианы» см. в коммент. к гл. 8, XII, 7.
XLVII
291
Биографический роман (фр.)
292
В настоящем издании текст «Демона» на английском языке не воспроизводится. (Ред.)