Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
– Ближе к уху смотрите...
– безразлично бросил Мищук.
– Да...
– вгляделся, поводя лупой.
– Да. Двойное.
– Вот видите!
– обрадовался Оболонский.
– Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь.
– Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.
– Нет-с...
– тихо сказал Оболонский.
– Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!
Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:
– Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...
– О-о, - почти закричал Оболонский.
– Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия,
– Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.
Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:
– Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!
– Убогих...
– задумчиво повторил Мищук.
– Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?
– Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?
Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.
– Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело?
– сказал, не поднимая глаз.
– У вас в роду не было... евреев?
– с усмешкой осведомился Евдокимов.
– Что вас волнует, право?
– Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...
– Я воспользуюсь служебным транспортом?
– ернически выкрикнул Евдокимов.
– Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...
– Берите...
– махнул рукой.
– Только сразу же отпустите.
Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело - сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот - не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев - а на них всякий город стоит - растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику - превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае - блеснуть. Есть в "Союзе" умники - куда там фразеру Замысловскому и прочим,- господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе - речевом и печатном - отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо
Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой - во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, - это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический - вот ведь чудо!
Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.
– Вы... ждали меня?
– спросил глупо, припадая к руке.
Она сняла с него котелок и нежно поцеловала в голову.
– Противный... Вы могли подумать другое?
– И, взявши за руку, мощно и решительно повлекла за собой.
– Прислуги дома нет и до утра не будет, вечер наш, только наш, я так взволнована, я с трудом справляюсь с собой!
В гостиной или в столовой, Евгений Анатольевич от волнения не разобрал, Катя сбросила платье и осталась в розовом пеньюаре ("Ведь угадал!" - восхитился собой счастливый любовник), свет из-под шелкового (конечно же, розового) абажура лился приглушенный, мягкий, умиротворяющий и возбуждающий одновременно.
– Поцелуйте меня, - Катя сложила пухлые губки бантиком и по-детски подставила, привстав на цыпочки.
Евгений Анатольевич прикоснулся поначалу нежно, легко, но сразу же потерял самообладание и впился долгим страстным поцелуем.
– Вы нарушаете мои планы...
– с легким упреком сказала Катя, отстраняясь, необидно, с улыбкой, - сначала мы целуемся для знакомства, потом легкий ужин, во всех романах об этом пишут, а уж потом...
– завела глазки за веки, да так, что зрачки исчезли, только белки остались.
– Вы меня пугаете...
– проворковал Евдокимов, чертыхаясь про себя и проклиная романы и "легкий ужин". Дело есть дело, нечего финтифлюшки разводить.
– Однако пеньюар скрывает ваши удивительные достоинства,- сказал комплимент, полагая, что такая, как бы завуалированная оценка сразит наповал любую женщину. В прошлом это действительно выходило неотразимо. Но Дьяконова оказалась непростым орешком...
– Приступим к ужину...
– улыбнулась, замерев у стула в ожидании, Евгений Анатольевич изящно пододвинул, сели, стол и вправду был накрыт элегантно: заливная рыба, черная и красная икра во льду и, конечно же, шампанское...
– Я поднимаю свой бокал, - провозгласил торжественно, - за самое очаровательное существо, какое я когда-либо встречал!
– Врете вы все, - капризно сказала Катя, впрочем, не оставляя в своем бокале ни капли.
– Идите сюда...
То, что увидел Евгений Анатольевич, напоминало скорее сон, нежели грубую реальность: сбросив пеньюар на пол, Катя резво вскочила со стула, сильным движением красиво изогнутой руки швырнула на этот стул Евдокимова и тут же, обвив руками его шею, уселась к нему на колени.
– Господи...
– прохрипел Евгений Анатольевич.
– Позвольте хоть... брюки снять!
– Никогда! Никогда!
– закричала, впиваясь в его пахнущий шампанским рот вязкими губами.
– Сначала так! Сначала - так!
– Да как же... так?
– стонал Евдокимов, прорываясь словами сквозь удушающие поцелуи.
– Я не понимаю...
– Сейчас, сейчас...
– нервно, с блуждающим взором расстегивала пуговицы.
– Сейчас... Сейчас, милый, ты выйдешь на волю...
– Да кто это выйдет на волю!
– завопил окончательно потерявший волю надворный советник.