Конец большого дома
Шрифт:
— Ама! Ама! Вы живы?
Тайга отвечала протяжно и долго, на все лады повторяя интонацию голосов кричавших, она будто издевалась над людским горем.
Охотники все еще надеялись услышать ответ, Годо и Молкочо подошли к входу и прислушались. Зимник молчал.
— Что делать? Что делать? Я должен знать, что с ними, — повторял Годо.
Гокчоа с Потой разожгли костер неподалеку от зимника, поставили чайник.
— Нельзя входить в зимник, старики всегда строго запрещают входить, — повторил Токто. — В таких
— Нет, я должен знать, что случилось с отцом и братом, — твердо проговорил Годо.
— Тише! — Молкочо поднял руку и, почти засунув голову в зимник, замер. Годо оттолкнул его, открыл вход в зимник и зашел. Он постоял немного, привыкая к полумраку зимника, потом осмотрелся. С правой и с левой стороны от очага лежали брат с отцом. Годо не разглядел лица лежавших, шагнул в правую сторону и тут же отступил в испуге.
Человек, лежавший перед ним, пошевелил рукой и еле слышно простонал. Годо встал на колени и увидел изуродованное незнакомое лицо.
— Старших всегда слушайся, Годо, — прошептал лежавший. — Я, твой отец, говорю тебе… уходи отсюда… уходи… не прикасайся ко мне…
— Нет, отец! Я не уйду, я тебя спасу! — ответил Годо.
Молкочо заполз вслед за братом. К зимнику подбежали Токто, Пота и Гокчоа.
— Уходите…
Но Годо не слушал отца, он вышел из зимника, налил из чайника теплую воду в свою кружку и поднес отцу. Пэсу отстранил кружку слабой рукой.
— Уходите… как отец говорю… уходи, — с горечью простонал Иэсу. — Брат ваш умер… Здесь больные тунгусы были, умирали… от них мы… Слушайтесь Токто, уходите… быстрее завалите зимник и уходите…
Токто взял за ворот халата Молкочо и выволок его из зимника, потом таким же путем Годо.
— Это смерть, надо бежать отсюда! — крикнул Токто.
Он навалился на хвойные стены, и зимник рухнул, из-под хвои раздался долгий, надрывный стон. Годо с Молкочо зарыдали и повалились на мокрый, пахнущий весной снег.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гости разошлись. Холгитон лег на постель, закурил. Супчуки вымыла посуду, потушила жирник и легла рядом.
— Ты слышал, русский доктор спас умирающего мальчика? — спросила она.
— Слышал. Об этом по всему Амуру говорят, — ответил муж.
— У трех старушек он вылечил глаза, теперь они видят, как видели в молодости. Все шепотом говорят, что русский доктор быстрее вылечивает, чем шаман. Говорят, если бы русский приехал раньше, то не умерли бы дети. Жалко ребятишек. Я много плакала.
— Ты не можешь не плакать.
— Жалко ведь, будто свои…
— Опять о ребенке заговоришь?
— Что же делать? Своего хочу заиметь. Стыдно мне, одна я детей не имею, выходит, я не такая, как все. Смеются уже надо мной.
«И надо мной, наверно, посмеиваются. Что будет, если вдруг Супчуки сбежит от меня да людям
— Ничего, Супчу, хорошо будем жить, — сказал он, — Ребенок будет у нас, ребенка мы возьмем у кого-нибудь из родственников, может, сироту разыщем. Будет у тебя ребенок. А завтра поедем в Малмыж, разменяем соболей на продукты, тебе возьмем материал на халаты, хочешь — на два халата, захочешь — на три. Поедем вместе. Другие жены будут завидовать тебе, они никогда не ездят с мужьями, не бывают в лавке торговца, а ты побываешь, сама выберешь себе на халаты.
Холгитон говорил еще долго, и чем больше говорил, тем приятнее становилось ему самому, и стало казаться, что он уж не такой плохой муж. Кто из няргинских охотников может похвалиться своим добрым отношением к жене? Пожалуй, никто.
Супчуки сопела у него на груди и молчала. Холгитону казалось, что она тоже счастлива, что имеет такого сердечного, любящего мужа.
— Ребенок будет, Супчу, будет. Ты будешь матерью, а я отцом. Завтра поедем в Малмыж, красивые халаты ты потом сошьешь. Все тебе завидуют, все.
Утром, когда весеннее веселое солнце поднялось над тонкими, словно ощипанными, тальниками, Холгитон запряг упряжку собак, посадил за собой Супчуки и выехал из Нярги. Сразу вслед за ним пустил упряжку и Ганга.
Собаки легко тащили нарту по подмерзшей дороге, пускались вскачь, заметив впереди ворон, шагавших между торосами там, где Пиапон с малмыжцами забрасывал невод.
Холгитон миновал скалу Голова, другую скалу, с раздробленной молнией вершиной, и огибал мыс, за которым должен был показаться Малмыж, когда впереди показались две тяжело нагруженные упряжки. Собаки рванулись и помчались навстречу нартам.
— Это, наверно, русские сами к нам едут, — предположила Супчуки.
Холгитон приготовил тормоз — толстую палку с железным наконечником. Нарты быстро сходились, собаки с лаем рвались вперед. Холгитон затормозил, нарта, подпрыгивая, прокатилась несколько саженей и остановилась. Супчуки соскочила, подбежала к вожаку и отвела его в сторону. Встречная нарта тоже остановилась, с нее поднялся среднего роста человек в меховой шубе, шапке и в унтах. Это был болоньский торговец У. Он подошел к Холгитону, поздоровался и спросил:
— В Болонь едешь?
— Нет, в Малмыж, — ответил Холгитон.
Подошел Ганга.
— Ты тоже к русским едешь? — спросил его китаец.
— Да, да, к друзьям в гости едем, — осклабился Ганга.
— К друзьям, говоришь, а сам за пазухой соболей везешь.
Ганга все скалил зубы и растерянно кивал головой.
— Сперва долг возвратите, не могу я долго ждать, — жестко сказал торговец, но тут же переменил тон: — Холодно сегодня, быстрее бы доехать до Нярги, там согрелись бы. Может, вернетесь, у меня есть то, за чем вы едете в Малмыж.