Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Гордая донна, покраснев, ответила:
– Я не думаю, чтобы у Бенвенуто не было вкуса…
* * *
– Бенвенуто, странно мне, - говорил Козимо Медичи, - что ты не был на площади Синьории в день твоего торжества. Что с тобой?
– Много врагов… Я не Персей. Я бы их испепелил головой Медузы. Я не был там.
– Бенвенуто, но там была донна Беатриче. Она выражала восхищение
– Я знаю. У нее такая хорошенькая горничная…
И Бенвенуто расхохотался.
* * *
Прошли века, времена изменились. Художники понимали, что свобода - в них самих, что она самое ценное для вдохновения. И вельможи прежних, забытых времен не поучали художника «…»
Дивной сказкой казалась мне Италия. И красавица Флоренция, палаццо Медичи, Микеланджело.
Таинственная Венеция. Ночь. Сажусь в черную гондолу у качающейся воды канала. В удивлении смотрю на высокого гондольера, как, стоя, нагибается он над веслом. На повороте темного канала он говорит:
– Оэээ… берегись…
Соседняя гондола тихо проходит мимо нас.
Комната гостиницы, из которой мне видна большая стена, розоватая, огромного Дворца дожей. Я пошел по площади святого Марка. «Прежний мир, - думаю я, - великие, прекрасные тени…»
Вернувшись в отель, у фонаря, при входе, я услышал:
– Константино…
Передо мной стоял в плаще человек. Он бросил через плечо назад сигару.
– Мазини!
– Послезавтра приедет Мамонтов, - сказал он.
– Свидание - здесь.
– Да. Я получил телеграмму.
– Буду петь в Москве. Я люблю Москву. Пойдем, Константино, в ресторан. Там есть старик - он поет старые песни.
Старик сидел у окна небольшого ресторана и рассеянно смотрел в окно на лагуну, где черные гондолы рядами стояли у берега. В руках у него была гитара. Лунный свет освещал край окна.
Сев за стол, Мазини приказал подать вино, сыр и фрукты.
– Садись, Джованни, - пригласил Мазини старика.
И, обратившись ко мне, сказал:
– Он поет, как тогда пели - давно. Послушай.
– Белла, белла Сорентина… - запел старик слабым голосом. В нем было что-то особенное, непохожее на других певцов.
– Не то, - сказал Мазини, - дай гитару…
Мазини пел со стариком что-то совсем другое, чего я никогда не слышал.
– Мой учитель Рубини знал, как пели прежде. Ты знаешь, Константино, я тоже пел на улице. Твой Мамонтов - это синьор, он понимает искусство…
В звуках дивного голоса Мазини, в его карих глазах, в его лице было что-то общее и с ночью Италии, и с черными гондолами, и с этими дворцами Венеции и Ватикана.
Испания
I
Вагон
У дверей вагона - солдаты с винтовками. Сидящие против меня испанцы, одетые в грязные, серые плащи, достают из мешка хлеб, сало, сухое мясо, лук. Открывают вынутый из рукава тонкий, длинный нож и режут им еду. Едят молча, сурово. Женщины что-то часто говорят. Одеты пестро: на головах и на плечах большие платки, кончающиеся узорами - круглыми шерстяными шариками; много черного цвета. У мужчин на ногах род опорок, над ними как бы онучи, перевитые ремнями; от колен, сбоку, висят большие кисти. Груди полуоткрыты. Видны грязные холщовые рубахи. Красные широкие пояса. Желтые суконные рейтузы… Странно! Но почему эти совершенно другие люди похожи на русских?
Выйдя на станции, я купил хлеб, бутылку вина, сухое мясо. На станции - грязно. За холмами горела красная заря… Пустынный, мрачный, каменный городок, точно в знойной, желтой пыли. Широкий, длинный каменный мост через речку, в которой почти нет воды, сквозит мавританским узором.
Быстро подошел вечер. Синей мглой покрылись долины и горы. Вошел кондуктор и зажег свечу в длинном фонаре.
Я устал и заснул в вагоне. Проснулся от толчка в плечо. Передо мной стоял кондуктор и с ним солдат.
Я достал билет. Кондуктор серьезно посмотрел на меня и, видимо, спросил: «Куда едешь?»
– Валенсия, - говорю я.
Кондуктор взял у меня билет и строго что-то сказал солдату. Солдат с ружьем добродушно стал мне что-то объяснять. Слышались слова: «Валенсия», «Барселона». Я понял, что еду не туда, и подумал: «Черт меня дернул ехать в Испанию, не зная языка».
В Москве Савва Иванович Мамонтов затеял ставить «Кармен» Бизе. И вот я уговорил его: поеду в Испанию и напишу с натуры эскизы для «Кармен»[421]. Мамонтов согласился.
– Поезжайте, - говорит, - вы правы… Что вам? Двадцать три года.
В полночь я подъехал к большому вокзалу, освещенному газовыми фонарями. Носильщик, которого позвал солдат, понес мой чемодан, ящик, сложенный мольберт и завернутые подрамники с холстами. На вокзале я прочел: «Барселона».
Долго мы шли куда-то, через станцию, коридоры, по улице, среди высоких домов; в темноте, редко-редко мерцал огонек в фонаре. Пройдя широкие темные ворота, солдат что-то сказал старику носильщику и ввел меня в дверь грязного дома.