Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
И как- то неожиданно я увидел -на той стороне реки пришли грузинки, в узких бешметах, в больших шароварах, с кувшинами, и поставили их у самой воды. Они были высоки и тонки. Около висков их чернели локоны и сзади от головного убора ниспадали цветные вуали.
Заметив меня, они, как испуганные лани, смотрели в мою сторону. Я скорее хотел занести их на свой холст. Сказал чеченцу:
– Пройди реку-то, пойди к ним. Здесь мелко. Попроси, чтобы они постояли, я им заплачу.
– Твоя - моя, не дай бог, - разводя руками, сказал слуга.
– Не надо,
Настали сумерки. Долина покрылась тенью. Был тих и отраден весенний вечер. У станции на скамейке сидел заросший бородой хмурый начальник станции, еще молодой человек. Я подошел и сел подле него. Он был немножко на взводе.
– Тоска… - сказал он.
– Здесь, как в ссылке. Жена уехала. Вот в Тифлис я ездил, деньги за ремонт получать. Вот ее белил, - показал он на здание станции.
– Приехал из Тифлиса, значит, а жены нет… Письмо оставила. Пишет, что к мамаше едет, жить больше тут не может. Вот оно что. Вот Млеты-то, вот они Млеты, какие. Кругом хгоры и хгоры. Вот до чего надоело, хуть бы ровное место поглядеть, как у нас в Новочеркасске. Эх, да что говорить! Жена через это самое уехала. Тут по всем станциям, сказать правду, все жены от мужьев убежали, начисто, потому что хгоры… тоска…
Он замолчал, затянувшись дымом папиросы. В холмах, покрытых лесами, среди тишины, в лощине гор протяжно завыли волки.
Звездное небо. В долине, среди деревьев, вышел полный месяц.
Я наскоро собрал краски, холсты и торопил начальника станции дать лошадей - ехать в монастырь неподалеку, чтобы написать ночь, монастырскую стену.
Когда я подъехал к монастырю, от пирамидальных тополей в лунном сиянии по стенам ложились большие тени. А сверху было видно окно, длинное, узкое, освещенное светом лампады.
Он поднял взор: ее окно
Озарено лампадой блещет.
У большого входа в стене, из калитки кто-то показался. Посмотрел в мою сторону, где я писал этюд, а мой слуга-чеченец держал фонарь. Опять захлопнулась калитка, - вероятно, он подумал: «Что за сумасшедший! Пишет, изо всех сил торопясь, ночью красками».
Через некоторое время показались трое. Хотели подойти ко мне, но мой преданный слуга крикнул:
– Не ходи!
Они вернулись к калитке. Я думаю: «Вот чеченец!»
– Идите, - кричу я им, - идите, пожалуйста! Что ты, - говорю я чеченцу, - можно смотреть…
– Не надо, - говорит он.
«Вот, - думаю, - слуга!» Я встал и пошел к калитке. Здороваюсь с монахами и говорю им:
– Вот рисую ночь, это мне нужно для театра… опера «Демон», - тороплюсь им все объяснить.
– Нельзя ли, - прошу их, - посмотреть монастырь? У вас тут есть в монастыре келья.
Старший из них, уже седой человек, учтиво сказал мне:
– Пожалуйте, все вам покажем. Только днем.
– А теперь нельзя?
– спросил я.
– Мне ведь ночь нужна.
– Понимаю, понимаю, - сказал старик.
– Ну что ж, пожалуйте.
Я наскоро собрал свои принадлежности, но мой слуга отказался их нести.
–
Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона и горели лампады. Напротив - узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около стоял большой таз с высоким кувшином… Над постелью - выбитые в каменной стене кресты особенного восточного орнамента.
Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:
– Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах…
Начальник станции не спал.
– Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, - сказал он мне, - ветчина хороша - окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.
Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.
– Хорош… - сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать…
Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь. Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю, лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:
– Поставь самовар.
Слышу рядом - начальник станции ругательски ругает моего чеченца.
– Моя не знай самовар, - отвечает тот.
– Баран ты, чертова кукла, - кричал на него начальник станции.
– Что же ты воду не налил, балда. Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын. Ну и слуга у вас, - сказал он мне.
– Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!
– Он хороший человек, - говорю я, - верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает…
– Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.
Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык.
Я просил его позвать моего чеченца.
Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: «Аллах не велел». Начальник станции налил ему рюмку чихиря, водки. Тот не пил.
– Вот, видите, - с огорчением сказал начальник станции, - водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, а водку из хлеба гонят. Понял?
– спросил он у чеченца.
– Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!
Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.
– Якши?
– спросил начальник станции, держа его за рукав.
– Якши, - ответил покорно слуга-чеченец.
В его глазах - глазах оробелой птицы - стояли слезы.
– Никогда из них русских не выйдет!
– сказал начальник станции, печально покачав головой.
– Водки не пьют! Не понимают ни черта!…