Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Тоска. Ночью не спится. Почитаешь газету - еще хуже. Получил письмо. Читает его мне мой приятель Коля Петушков:
«Многоуважаемый и дорогой. Я еще из Москвы помню вас. Помню, восхищался картинами, и была у меня ваша картина „Розы в Крыму“ - синее море и розы. А по морю несется парус одинокий. Мятежный, ищет бури. Ну, я в самую бурю и уехал. А теперь - ура - вы писатель. И мы все читаем - как вы описываете природу, охоту, тетушку Афросинью… А я охотник. И вот что - если у вас в воскресенье есть свободный денек, приходите
Прочитав мне это письмо, мой приятель Коля Петушков, тоже москвич, сказал:
– Вот хороший человек тебе пишет. Видно, что москвич. Широкая душа. Надо, знаешь, ответить. Живет как раз на той же улице, где и я. Здесь, у Порт Сен Клу.
– Ну что писать, - говорю я, - раз поблизости, зайди. Скажи, что я болен, а если к весне поправлюсь - зайду.
– Ну что ж, хорошо, - согласился приятель, - зайду. Пойду, дочери-то у него здесь кончили консерваторию. Я-то ведь музыкант. Может быть, послушаю, как играют.
– Вот и хорошо, - соглашаюсь я.
Через неделю пришел опять меня навестить мой приятель Коля Петушков и, между прочим, поведал мне, что был он у этого москвича и вышла такая история, что он и не знает, как мне ее объяснить:
«Иду это я и вижу № 31… Постой. Тридцать первый - это тот самый, где живет этот москвич, который писал тебе письмо. Думаю, дай зайду. Скажу, что ты болен. Неловко как-то - уж половина восьмого - обед.
Поднялся по лифту - звоню. Отворяет дверь полный человек. Говорю:
– Вот письмо ваше, вы писали Коровину…
– Дорогой!
– закричал полный человек.
– Дети - вот он!
Показались девицы, жена, гости.
– Вот он!
И схватив меня за шею, стал обнимать и целовать, говоря:
– Вот пришел, вот утеха, вот - он двойной талант. Россия дышит. Читаем, дорогой, читаем. Рады, пришел. Раздевайте его.
Дочери, ласково улыбаясь, стягивали с меня пальто.
– Вот позвольте, должен вам сказать, объяснить, что болен…
– Раздевайтесь, раздевайтесь, мы вас вылечим, - кричат кругом.
И какой- то веселый гость тащит меня за руку в столовую:
– У нас разговоры короткие, Алексей Константинович, сейчас специальную достанем бутылку. Секретная. Вино первый сорт. Реймс. Старая бутылка. Покоряйтесь, дорогой, а то обидите.
Полон стол. Чего только нет: пироги, пулярки, икра. И гости за столом.
– Вот приехал, - грохочет хозяин, - вот он! А вот и бутылка, - показывает он, - берег…
– Позвольте вам объяснить… - пытаюсь вставить слово.
– После, после. Вот он написал - была у него собака Феб. У меня тоже был Феб. Английской
Наташа встала и подала мне руку. Очень почтенная особа. Я поцеловал у нее руку.
Выпил рюмку водки. Хозяин мне налил другую и возгласил:
– Надо равняться, потому Наташа именинница, и как хорошо, что пришли!
Хлопнув пробкой из бутылки, он налил всем вина и сказал гостям:
– Должен сказать, что не только он художник и писатель русский, но еще человек, который уважает москвичей. Знает календарь. Наталья именинница, вот чем уважил - пришел.
И опять хлопнула пробка, и опять полилось вино.
– Говорили - старик. Совсем не старик, - он показал на меня гостям, моих лет.
– Позвольте, - говорю, - дело в том…
– Бросьте, - говорит хозяин, - вам шестьдесят есть?
– Мне пятьдесят четыре…
– А мне шестьдесят стукнет, - говорит хозяин, - разница небольшая. Вы садитесь к ней и кушайте, - показал он на жену.
– Вот попробуйте, карп замечательный, версальский. Знай, Наташа, ведь он рыболов. Мы с вами поедем ловить карпов. Хотя я не рыболов, я охотник. Когда читаю охоту - плачу. И она плачет.
– Правда, - сказала хозяйка, - хоть вы и веселое пишете, а я плачу. Вспоминаешь нашу Россию.
Ем я карпа, а сам думаю, как быть? За тебя принимают. А они подливают. Говорю ему:
– Вот я попал в неопределенное положение.
– Наплевать, - говорит хозяин, наливая.
– Мы все в неопределенном положении. Вы пейте. День прошел и хорошо. Чувство, чувство надо. А вы-то кто? Вы человек чувства. Выпьем за чувство.
– И я пью за чувство, - воскликнула хозяйка, и на глазах ее показались слезы.
– „И каждый гость нам послан богом…“ - запел какой-то брюнет.
Все подхватили.
– Чарочку!
– закричали кругом.
Запели „Чарочку“, а дочери, их подруги подносили каждому чарочку. И мне. Пели: „Выпьем мы за Костю, Костю дорогого…“
– Позвольте, - сказал я растерянно, выпивая свою чарочку.
– „Пей до дна, пей до дна…“ - пели вокруг меня.
И тут я почувствовал, что я „уравнялся“, и подумал, что теперь уже ничего не объяснишь. Уж надо держаться до конца. Хорошо, что никто не знает. Все больше молодежь.
Раздались звуки рояля и скрипки.
– Позвольте, - говорю я, - ведь это в миноре, а не в мажоре, диезов не надо, - и я, забыв свою роль, сел за рояль.
– Что за черт, - крикнул хозяин, - он еще и музыкант!
Вдруг я слышу сзади меня кто-то говорит:
– Это не Коровин! Коровин - старик. Это не Коровин.
– Как не Коровин? Ты всегда делаешь истории. Всегда все портишь. Надоело!
– отмахнулся хозяин.
„Скандал, - подумал я, - скандал. Пора домой“.
Встал из- за рояля, отозвал хозяина в другую комнату и говорю ему: