Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Какую племянницу?
– спросил я.
– Очень милую, молодую, которой он в свои преклонные годы отдал все внимание, заботы и очень гордится ею. Знаешь, так бывает, надо же для кого-нибудь жить.
Вспомнил я Кусково, деревянные купальни на тихом пруду, где до воды спускались огромные ветви ив, где кричит иволга и пахнет липой и водой.
– Поедем, Чича, - согласился я.
«…» На террасе дачи Александра Григорьевича, к которой мы подошли, какой-то человек в чесучовом пиджаке, увидав нас, посмотрел с испугом и ушел наверх дачи. Мы
– Что вам угодно?
– Дома Александр Григорьевич?
Молчание. Потом спрашивают оттуда:
– По какому делу?
– Скажите, что Чичагов приехал.
Дверь отворилась.
– В чем дело, любезный. Я приглашен. Он дома?
– спрашивает Чичагов.
– Дома, - отвечает человек мрачного вида, - только я-с не «любезный», а инженер путей сообщения. Идите, он там, - указал он на дверь комнаты и ушел.
Дверь заперта. Мы постучали. Дверь немного приоткрылась, и выглянул Александр Григорьевич. Он как-то особенно разглядывал нас, испуганно. Это был человек высокого роста, полный, лысый. На висках торчали седые волосы. И ярко и испуганно светились серые глаза. Лицо было красное, губы опустились вниз, и выражение было какое-то лошадиное.
– Входите, входите, - сказал он тихо.
В небольшой комнате окно было завешено пледом. На столе горела лампа, лежал большой букет роз, обернутый прозрачной бумагой, коробки конфет, перевязанные лентами, конверты, бумага. Видимо, хозяин писал и был озабочен.
– Рад, что приехали, - сказал он.
– Окрошку заказал.
– И, отвернув плед у окна, послушал, водя серыми глазами во все стороны.
– Примолкли, сукины дети, заскучали… Ага… не нравится… - сказал он, показав большим пальцем в направлении соседней дачи.
– Понимаете ли, прислугу подкупил. Кто эти, - спрашиваю у нее, - аморальные прохвосты, которые здесь живут. Прислуга дура - не знает. Говорит - студия. Странно… какая студия. Не знает. Но я все узнал, все имена и фамилии этих их дам. Ну и устроил им праздник. Заскучали голубчики… растерялись немножко… Ходят, как в воду опущенные… ха…ха…
И он, покраснев, смеялся.
– А где Надежда Ивановна?
– спросил Чичагов.
– Уехала, - ответил Жеребков озабоченно, - к тете уехала. Дача эта! Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась, наконец, и уехала отдохнуть от этого соседства…
– Ну, брось, - говорит Чичагов.
– И что ты сидишь здесь один взаперти?
– Работаю, брат. Пишу. Пишу письма. Женщинам. Их женщинам, понимаешь. Любовные письма пишу. Посылаю каждый день письма, конфеты… От любовников, понимаешь. Сочиняю, меняю руку. Смотри - сколько… - И он поднял пачку писем на столе.
– Утром рано еду в Москву и раздаю знакомым, чтоб передали - кто куда едет. Кто в Киев, Одессу. Петербург. А оттуда они приходят
И он опять приоткрыл плед и послушал, сказав:
– Молчат… Не нравится, значит. Вот увидишь, всех перессорю. Как в банке пауки, перегрызутся. Погодите. Тонкая, брат, работа… Ни в одном деле никогда не был так занят, как теперь.
– Ну, брось, - сказал Чичагов.
– Пойдем купаться.
На пруду, как в зеркале, отражаются большие деревья, и вечернее солнце освещает деревянные купальни. Мы прошли по мостику. В купальне пахло водой. На деревянных лавочках какой-то кудрявый молодой красавец одевался. Он был высокого роста, элегантно завязывал галстук. Надев шляпу и взяв трость, он прошел внутрь купальни, согнулся и смотрел в щелочку соседней купальни. Обернувшись к нам, он весело звал рукой, сказав:
– Сосед, пойдите сюда.
Александр Григорьевич подошел.
– Посмотрите-ка, - сказал молодой человек, - купаются… Прехорошенькая одна… Интересно. Это я дырочку провертел…
И франт рассмеялся.
– Это что же вы делаете, милостивый государь, - сказал Жеребков строго.
– А знаете ли, какая за это ответственность? 136-я статья устава особого положения и 232-я уголовного…
– Пустяки, - сказал, смеясь, молодой франт.
– То есть как пустяки? Позвольте, позвольте… А если моя жена купается?
– Ерунда. Какая жена. Жена неинтересна, немолода… Вот племянница ваша очаровательна… Я прямо влюблен. Красота. Афродита…
– Какое же вы имеете право?
– говорил, задыхаясь, Жеребков.
– Какое право? Бросьте ерунду. Я теоретик искусства, эстет… Вы же не понимаете красоты. У вас нет возвышенных чувств… Купаетесь с пузырями… Вас не восхищает красота. Вы не эллин, а обыватель…
И он, проходя, сказал мне тихо, смеясь:
– Ну и сердитый сосед у нас - я ведь все нарочно, там никто и не купается.
– Видели?
– говорил Жеребков, волнуясь.
– Вот этот голубчик с соседней дачи. Какова скотина, а? Слышали? А она с ним познакомилась. Странное время… Нравы - ужас!
Вечером на террасе дачи сидим за столом и едим окрошку. Уже опустились сумерки, на столе горит лампа. Тихо, слышно только, как трещат в траве кузнечики и пахнет сеном.
На соседней даче послышались голоса, веселый смех и звуки гитары. Жеребков насторожился. И вдруг женский голос запел:
Раз один повеса.
Вроде Радамеса.
Стал ухаживать за мной.
Говорит: люблю я.
Жажду поцелуя!
Ну, целуй, пожалуй.
Черт с тобой…
Александр Григорьевич побледнел, опустил ложку и водил глазами во все стороны. Голос пел:
Дум высоких, одиноких
Непонятны мне слова.
Я играю, слез не знаю.
Мне все в жизни - трын-трава.
И мужские голоса подпевали:
Ей все в жизни трын-трава…
Жеребков встал, бросил салфетку и быстро сказал:
– Едемте, едемте сейчас, едемте в Москву…