Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Мне нечего думать, - кричал Вася.
– Или дуэль или пускай прокурор подумает. Штрафная книга-то шнуровая, прошнурована и печать. Посмотрите-ка на печать - что там?
– А что там, Вася?
– Там герб, вот что. Георгий Победоносец. Поняли, чем пахнет?
– Это верно, - сказал адвокат Коля Курин.
– Там он на коне топчет змия. Верно, что герб.
– Ага! Поняли?… Это дельце-то какое? Политическое!
И Вася прищурил глаз, смотря пристально.
– Ну, это ерунда. Почему политическое? И
– А что он, не видел, куда писал? Это ведь не на заборе писать!
– Да, это верно, на заборах черт-те что пишут, - согласился адвокат Коля.
– Значит, или дуэль или судиться будешь с Юрием?
– Обязательно. И дуэль, и судиться, - ответил Вася.
– Но когда ты убьешь на дуэли Юрия, кого же тогда судить?
Архитектор не ожидал такого вопроса и задумался.
– Действительно, выходит ерунда, - подтвердил тут Коля Курин.
– Я думаю дуэль после суда назначить.
– Да ведь Юрий в кандалах уйдет по Владимирской. Где же ты его догонишь?
– Это верно, - согласился Вася.
– Это надо взвесить. Вот ведь какую историю устроил. Выхода нет.
Тут кто- то и научил архитектора Васю написать письмо Льву Николаевичу Толстому, «писателю земли русской». Вася очень обрадовался.
Письмо писали - сам Вася и адвокат Коля Курин, а обсуждать написание поехали к адвокату Гедиминову. Гедиминов был другом артистов, Хлебосолом и знаменитым адвокатом-оратором. Он пригласил обиженного Васю и всех друзей к себе, принял запросто, в халате. Гедиминов - кудрявый брюнет большого роста, с красной физиономией.
За роскошным обедом обсуждался вопрос, как писать Толстому. Прежде всего - писать ли «ваше сиятельство», «граф» или как? Вася достал из кармана черновик письма, который он написал, и прочитал: «Обращаюсь к светлому уму великого писателя, поставленный в трудную минуту жизни ссорой с другом в сверхъестественное положение. Беру на себя смелость беспокоить вас дать совет, хотя дело, о котором пишу вам, вышло по пьяной лавочке, но все же…»
– Нельзя, нельзя «по пьяной лавочке», - закричали кругом.
– Он все же граф…
– А почему, - протестовал Кузнецов.
– Он сразу поймет все, он всю Россию насквозь видит.
В это время распахнулась дверь и появился композитор Юрий Сергеевич. На его круглом, как блин, лице открылся маленький ротик, и он сказал, обращаясь к Васе:
– Дубина ты стоеросовая. Хорош, нечего сказать!
Гедиминов встал и, сверкая глазами, горячо заговорил:
– Прошу вас, у меня… Я не позволю… Какое ты право имеешь писать в общественном месте? Это ведь не дома. Степень обиды, как нарушение права, юриспруденция не позволяет…
– Ну, завел ерунду, - перебил его Юрий.
– Я ничего не писал.
– Как не писал?
– спросили все.
– Как! А кто же?
–
– говорил Юрий.
– Должно быть, этот… сосед по ужину… которому я предложил внести за меня штраф, - он из Одессы, баритон, фамилия… фамилия какая-то греческая… А где он теперь - я не знаю…
Вскоре друзья помирились и под руку ходили вечером в Литературном кружке. Чтоб видели, что помирились. Много пировали, много говорили, объясняли.
Но кто же грек-баритон в Одессе? Нашелся один, который знал его.
– Я знаю, - говорил, - это Ахвертино!
– Как Ахвертино? Его не было при этом! Да он, хотя и поет, но не баритон.
– Позвольте, - сказал кто-то, - вот он сидит, видите, за столом. Сейчас спросим.
Вася прямо подошел к компании, где сидел Ахвертино, и строго спросил:
– Это вы изволили писать в штрафной книге?
Тот быстро ответил:
– Да, я, а что?
– Как что? Оскорбление!
Ахвертино уверял, что «нет». Тогда все пошли смотреть штрафную книгу. Читают: «Вношу три рубля в подтверждение того, что директор Кузнецов - чудак». Видно было, что кто-то переправил слово «дурак».
Кузнецов кричал:
– Я не позволю, это - подлог, уголовщина! Под суд!…
Тогда Ахвертино, серьезно и деловито согласившись с ним «в вопросе о криминале», предложил, подав ему перо, написать слово, как оно было прежде.
Долго держа перо, директор Вася смотрел на штрафную книгу, потом на Ахвертино, наконец, быстро написал: «Остаюсь при особом мнении» и расписался.
Все сказали:
– Вот это умно… Молодец, Вася, ловко ты это…
И Вася Кузнецов вновь повеселел и при встрече говорил:
– Что, взяли? Кто теперь-то в дураках ходит: кружок или я?
Племянница
«…» Мой приятель Николай Дмитриевич Чичагов, судебный следователь[482], прохаживался внизу в вестибюле театра. Увидав меня, сказал, смеясь:
– Невозможная жарища. Как ты это можешь работать там, под небесами? Едем сейчас в Кусково, к Жеребкову. Там пруды - будем купаться, есть окрошку, а завтра вернемся.
– Я не знаю Жеребкова.
– Как не знаешь? Александра Григорьевича! Помнишь, ужинали в «Праге». Ты же говорил - остроумный человек. Человек замечательный, душа. Но строгий, и теперь стал моралист, не любит пошлостей, анекдотов. Просил приехать к нему на дачу. Пишет мне, что соседняя дача там, в Кускове, его погубила. На этой даче живут какие-то люди, которых он раньше никогда в жизни не видал и не предполагал, что такие существуют на свете. Пишет: приезжай и спасай меня, они отняли у меня мою племянницу.