Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Ничего, не задохнутся, - говорят сыновья.
– Отец любит покрепче пускать. Мы его знаем, он велел, чтоб торжество крепкое было.
От пиротехника сыновья уже бегут к отцу:
– Папаша, - говорят, - мы мажордома наняли, чтобы гостей пропускать по докладу. Вы ведь действительный статский.
А мажордом, действительно, был на славу - приземистый, толстый, лицо важное и в руках огромная булава на медном жезле.
– Где-то я эту рожу видел, - проворчал отец недовольно, но так и не вспомнил…
Столы накрыты, при входе в зал стоит
«Кто это?» - думает он, а мажордом громким голосом докладывает без передышки: «Княгиня Тухлова», «Княгиня Мышкина», «Графиня Орехова».
«Должно быть, соседки», - успокаивает себя Мамонов.
– «Мантохин, волжский пароходчик», «Микунчиков и сыновья», «Кутузов - фабрикант».
– Ох!
– вздыхает Мамонов.
– «Князь Задунаев».
– Батюшки!
– обращается Мамонов к приятелю.
– Какой же это князь, когда он просто Володька, цыган от «Яра»?
Губернатор пристально смотрит, сзади через плечо глядит исправник.
– «Женя-Крошка», - докладывает мажордом, - «„Спящая красавица“ - балет Чайковского», «Императорская певица Ирма».
Когда доложили «Потемкин Таврический», губернатор снял очки и протер их платком.
А мажордом так и сыплет: «Финкельсон - бриллианты бразильские», «Шишкин с супругой».
– Господи, что делают… - шепчет отец приятелю, - ведь это все Володька. И зачем я им писать разрешил… Кто виноват? Я виноват!
– «Арапзон - Новая Зеландия», - докладывает мажордом.
Действительно, вошел негр: в петлице фрака - большое сахарное яйцо. Улыбается, белые зубы сверкают.
– Ух!
– не выдержал хозяин.
– Угробили… Господи, что делать… Арап! Кто звал арапа? Гони его вон!…
– «Конт[495] Шмулевич, банкир, - Аргентина», «Арарат Иванович с супругой - фабрика „Изюм“», «Мадмуазель Нанетт - Париж, институт де ботэ…»[496].
– Умру, загубили!
– задыхался хозяин.
А губернатор, наклонясь к нему, смеется:
– Превесело… Какая милая шутка… Скажите, а кто же это графиня Орехова? Не родственница ли Хвостова?
– Вряд ли, ваше высокопревосходительство, - отвечает хозяин и дрожит от бешенства.
– «Азеф Алексеевич - европейский журналист», - кричит мажордом.
Губернатор только глазами водит.
Тем временем заутреня кончилась. Только стали выходить гости, зарычали фейерверки. Ракеты рвутся, бураки шипят, от бенгальских огней все загорелось зеленым и красным светом. Но ракеты шалят, летят понизу. Дамы взвизгивают. Бенгальский огонь - прямо Везувий. Как лава, ползет кругом дома дым.
– Жарь, жарь!
– кричат сыновья.
– Давай самый адский огонь.
Гости бегом побежали к столу. Несут блюда - икра во льду, осетры саженные. Городской голова поднимает бокал… Но только сказал: «Наш почтеннейший коммерции со…» - ахнула пушка. Все тарелки, рюмки,
Губернатор, дочери, исправник бежали первые. За ними гости, бежали куда глаза глядят. Кто-то кричал: «Караул, спасите!»
Мамонов, очутившись в своей комнате, трясущимися руками вбил патроны в штуцер и открыл стрельбу пачками по Волге, где неслась моторная лодка. А в лодке, у флага с Меркурием, стояли «Женя-Крошка», «княгиня Кутузова» и все трое сынков и громко пели «Вниз по матушке по Волге».
– Сам породил, сам и убью!
– кричал отец и стрелял.
Несколькими днями позже один из сынков говорил мне скромно и учтиво, щуря далматинские свои глаза с поволокой:
– Папаша уж строг очень… Мы хотели ассамблею повеселее… Что тут дурного? А пушку так и не нашли… Переложили немножко пороху… Ну что ж…
Губернатор, хороший человек, о мамоновском торжестве говорил так:
– Что ж, повеселились немножко… Только… только вот… я и сам артиллерист, однако это орудие уж слишком: у нас в Твери было слышно, а Тверь за двадцать пять верст… Подумайте сами!
Лоботрясы
Окрестности Москвы были прекрасны. Они постепенно обстраивались дачами, и эти деревянные дачи были летом поэтичны. Летом в Москве - духота, жара. Москвичи уезжали по железным дорогам на ближайшие от Москвы станции.
Были излюбленные места: Кунцево, Перово, Царицыно, Пушкино, Перловка, и все новые места открывались москвичами. Понравилось Томилино по Рязанской железной дороге, и там на приволье, в лесу близ речки, строили дачи. И какие дачи! Из сосны, с резьбой, финтифлюшками. Внутри дача разделялась на комнаты. Из зала через стеклянную дверь выходили на террасу; на террасе обедали, пили чай. Терраса спускалась в сад, полный сирени и жасмина. Эти дачи были как новые игрушки выглядывающие из леса. В даче пахло сосной, из лесу и из сада неслись ароматы цветов и сена.
Хорошо было жить на даче - как в раю.
* * *
Недалеко за лесом, по лугу, покрытому кустами, вилась речка с песчаным дном и кристальной водой. Туда ходили купаться на приволье. Купален не было. Выбирали место не глубокое и не мелкое; недалеко, через реку, деревянный мост и высокий бугор соседнего берега. Купались по очереди: от такого-то часу женщины, а потом мужчины.
Я приезжал в Томилино к профессору, магистру наук, доктору Лазареву. По соседству с ним была другая дача, там жил чиновник из конторы императорских театров в Москве. С его женою и двумя сыновьями я познакомился.