Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Исправник рассердился ужасно, кричал: «Найду этих самых, все в Сибири будут». И доложил по начальству.
* * *
Предводитель опять ехал по мосту в свое имение. Остановился и сердито смотрел из коляски на реку у моста. Сыновья его тоже смотрели, наморщивши брови, как папаша. Долго смотрели.
А дьячок говорил:
– Нет, довольно. Я в этом месте больше не ловец. Будя.
А Саша же Хитров, юноша
Саша Хитров очень радовался, готовил ей на день рождения, сидя на чердаке, фейерверки и говорил нам:
– Я ее угощу бенгальским огнем. Узнает тогда меня. Я покажу ей лоботряса…
А Коля все время очень боялся, что его сошлют в Сибирь.
Так он и уехал в Москву, захвативши свое ружье, которое ни разу не выстрелило.
Но когда Саша пустил свой бенгальский огонь, должны были быстро уехать с дачи и он, и я, и Соня Ремизова.
Утопленник
По окончании Школы живописи и ваяния в Москве, на двадцать первом году жизни, я поступил в театр писать декорации. Молодые актрисы производили на меня впечатление неотразимое. Нравились мне все без исключения. Какие глаза и в глазах какая душа! У одной они большие, открытые, как у Джиоконды, у другой - с опущенными ресницами. А как говорят! Одна совсем поразила мне сердце. Она меня называла: «Мой Зибель, мой паж». Но скоро она куда-то уехала, пропала…
Прошло лет пять, и я встретил ее случайно на развеселом вечере, в компании артистов, где шел кутеж и гремела гитара. А затем я получил от нее телеграмму: «Мой витязь, жду». «Витязь, - подумал я, - какой я витязь?» Но на вокзал помчался.
Ночь, глубокое небо; звезды играют в тихом лунном воздухе, насыщенном запахом трав и лесов; щелкают соловьи. На террасе деревянной дачи под Москвой горит лампа: розовый бумажный абажур виден издалека - с дороги, по которой я еду со станции. Вот ближе, и вижу лицо - ее прекрасное лицо. Она наклонилась над книгой. Ждет меня…
Быстро вбегаю на террасу.
– Ах, - вскрикивает она, - мой коробейник!
– Почему коробейник?
– Да, сегодня вы коробейник, - отвечает она и весело напевает: «Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча». Аннушка, подайте чай. А мы пойдем - пойдем в рожь, в рожь высокую!
– И она пропела: «Только знала Рожь высокая».
Я говорю:
– Но рожь еще не высокая. Зачем идти в рожь?
– Нет, нет, идем. Ты мой коробейник!
Как молния пронизывает меня странное чувство, где-то там в душе, глубоко: «Мой коробейник, рожь высокая» - и зачем это? Зачем?
Но мы идем. Она говорит опять:
– Слушайте: «Была ночь, они шли вдвоем, он дал ей руку»… Подайте мне руку!
Я подал ей руку.
–
– Она положила ему голову на плечо».
– И она прислонилась головой к моему плечу.
– «Тогда он впился в ее влажные губы своими губами»… Ну же! Впивайтесь!
Я впиваюсь… Но почему-то так нехорошо на душе…
– Скажи мне: «Я твой!»
Я говорю: «Я твой».
Слева начинается ржаное поле.
– Рожь, рожь, - восклицает она.
– Пусть знает рожь высокая, только она…
Но рожь еще совсем низкая… Май месяц, весна в начале… Заметив обильную росу на ржи, она выскакивает из нее на дорогу.
– Зачем рожь?
– говорю я.
– Вот лес. «Там опять в ночи туманы. Отдаленные леса, белые дреманы».
Она спросила:
– Это чье?
– Как чье? Фирдоуси, - вру я.
Мы идем в лес. Во мне чувство какого-то негодования. Странное и горькое. Хотелось сказать, спросить: «Почему не просто так - вот вы и я, почему я то Базаров, то Алеша Карамазов, коробейник, Фома Гордеев. Чацкий, Лель и еще черт его знает кто?!»
А она не унималась:
– Милый, молю, ты знаешь - Виктор клялся возлюбленной: «Я умираю от любви». Ну и ты скажи. Умоляю!
Думаю: «Откуда взялся этот Виктор?» - и отвечаю прямо:
– От любви умереть не могу. Откровенно признаюсь: не могу.
Она посмотрела на меня своими прекрасными глазами огорченно и удивленно. Выражение ее лица было какое-то печальное и жалкое.
– Нет, правда? Ты не знаешь, как умирают от любви?… А ты не можешь украсть для меня, как Виктор?
– Что украсть?
– Все.
– То есть как - все?
– Виктор сказал Ольге: «Все брошу к ногам твоим».
– Ворованное?
– Как это пошло, не тонко!
Какой- то особенный, злой огонек мелькнул в ее глазах.
В конце концов мы повздорили. А соловьи заливались… Я возвращался на станцию один. Пахло рекой. Проходя по мосту, я остановился и стал смотреть на воду. Темны были отражения берегов, и в глубине сняли звезды. На душе было тихо, странно, радостно. Вдруг слышу крик: «Постой, умоляю!»
Я обернулся и увидел бегущую фигуру в белом платье. Она!
– Я поняла, я все поняла!
– подбежала актриса ко мне.
– Ты хочешь броситься в воду: Я знала, я чувствовала. Но я спасу тебя.
– А вам бы понравилось, кабы из любви к вам кто-нибудь утопился или застрелился?…
– Еще бы, - ответила она, не задумываясь.
– Вот из-за Ады Дурвенд четверо застрелилось. А в меня - трое стреляли.
Луна осветила ее на фоне темных ольх. В тишине ночи она была торжественно-прекрасна.
– Прощай!
– крикнул я и бросился в воду.
Послышался ее отчаянный крик.
Река несла меня по течению. Было глубоко, но я хорошо плавал. И вижу - уже вдали мост, на котором я был. Бегут люди с фонарем, крики, ее крик «спасите», кто-то вопит «караул»… За поворотом реки подплываю к берегу и хватаюсь за ветви ольхи. Мне бросают веревку. Вылезаю. На берегу - люди, дачники. Один из них наливает мне в стакан какого-то вина, говорит: «Скорей пейте» - и держит меня за пульс. Он взволнованно шепчет: