Константин Коровин вспоминает…

Зильберштейн Илья Самойлович

* * *

Доктор навещал меня часто. Однажды я спросил его - что значит, что он меня так кормил насильно перед болезнью и зачем он прислал мне бюст Шекспира…

–  Зачем?
– сказал он.
– Я у вас видел книжки - их не стоит читать. Вот кого надо читать.

«Какой особенный этот доктор…» - думал я.

Потом он сделался моим приятелем, и не раз я обращался к

нему за помощью. Однажды, уже много лет позже, Федор Иванович Шаляпин приехал ко мне и говорит:

–  Константин, у тебя есть приятель, доктор Лазарев. У меня очень болит горло, я бы хотел, чтоб он посмотрел.

–  Я сейчас скажу ему по телефону. Он приедет.

Доктор приехал.

–  Скажите «а-а», - сказал доктор Шаляпину.

Шаляпин сказал «а-а».

Лазарев посмотрел на него и сказал:

–  У вас нет болезни.

Шаляпин возмутился.

–  То есть как же это нет болезни? У меня же горло болит, я-то ведь это чувствую.

–  Откройте рот, - сказал доктор.

Он подвел его к окну и, посмотрев ему в горло, сказал:

–  Прекрасное горло, горло Шаляпина… Но болезни нет, - сказал он смеясь.
– Пред вами магистр наук, болезни нет.

Он взял свою сумочку, сказал:

–  Всего хорошего, Федор Иванович, всего хорошего…

И уехал.

–  Это же, черт знает, что у тебя за доктор, - закричал Шаляпин.
– Это сумасшедший.

Но тут же забыл все, и мы с ним поехали к «Яру».

Горло у него действительно не болело…

М. А. Морозов[490]

Я москвич, и мне частенько вспоминается Москва.

Замечательные люди были москвичи: гостеприимные, приветливые. Любили театр, музыку, искусства. Были среди них и, так сказать, люди с причудью.

Вспоминаю знаменитого купца Михаила Абрамовича Морозова - особняк в Москве, прекрасные залы и комнаты в разных стилях, много картин в доме - старинных, коричневых, темных.

Хозяин, показывая картину, обычно разводил руками:

–  Говорят, Рафаэль или Мурильо, а кто знает. Или вот - Тициан, но фигура справа - младенца - говорят, не его, а Корреджио. Вот тут и разберись…

Младший брат Михаила Абрамовича любил и понимал живопись, он создал галерею - собрание прекрасных французских импрессионистов: Моне, Сислея, Ренуара…[491].

Михаил Абрамович, собирая по преимуществу старые картины иностранцев, не признавал собрания младшего брата и всегда огорчался.

Помню, он жаловался:

–  Я люблю барбизонцев. Приобрел как-то Коро, обед устроил. Только расстроил меня один художник до невозможности. Сказал: не настоящий у меня Коро. Так расстроил, что я захворал. Сам профессор Захарьин лечил. Его высокопревосходительство. Пить запретил. Ни шампанского, ни коньяку, ни-ни… Благодарю покорно… Сахар у вас, говорит… Какой там сахар! Коро доехал!…

Он помолчал и с сокрушением продолжал:

–  Поехал я как-то в Париж -

читаю в газетах: посмертная выставка Гогена. Поехал он на острова Таити, это черт его знает где. Замечательные женщины, сложены, как Венеры, цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, белые апельсины… И сделался он дикарем. И писать стал, как дикарь. Естественно - насмотрелся. Выставка открыта - не помню уже, в каком месте. Думаю - постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю - эге!… Покажу брату и Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин посмотрит. Покажу я ему - какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя!…

Выбрал четыре большие картины, приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю.

Привез Михаил Абрамович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал.

Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет - вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит… Жара…

–  Это вам не березы!… Люди там, как бронза…

–  Что ж, - заметил один из гостей, - смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин - как кого - а меня на березовую тянет…

–  Скажите на милость!
– вскинулся Михаил Абрамович.
– Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: «Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит». Вот ведь какая история! Искусство-то действует…

Он подмигнул глазом и с гордостью присовокупил:

–  Брату показывал. На-кось!… Он смотрел, смотрел и сказал: «Что-то есть…» Явно - есть! Это тебе - не импрессионисты!…

Года через полтора уехал я в Париж. Была у меня маленькая мастерская на рю де Дельта, бульвар Рошешуар. Однажды утром слышу звонок, отворяю дверь. На пороге стоит в цилиндре, полный, высокого роста, Михаил Абрамович. С ним тоже толстый человек с лицом русского ямщика - адвокат Дерюжинский[492]. Черные глаза Морозова вертелись как-то колесом…

–  Едем завтракать, - сказал Морозов, - едем к Паяру. Ну, брат, и история вышла. Вот он тебе расскажет, - сказал он, показывая на Дерюжинского.
– Опять - незадача! Опять Захарьин пить запретил. Услышишь, какая история…

Как оказалось, Михаил Абрамович приехал в Париж уже назад две недели. В первый же день по приезде заехал в галерею, где купил он Гогена около двух лет назад. Там его вспомнили. Один из владельцев сказал: «А дешево вы у нас Гогена купили». А Михаил Абрамович, как человек деловой, не задумываясь, спросил: «Не хотите ли, я вам их уступлю?» Те говорят: «Отчего же, уступите».
– «Пожалуйста. Дадите тридцать тысяч за четыре картины?» - «Что же, можно, - согласились владельцы.
– Они у вас здесь?» - «Да, - говорит Морозов, - через четыре дня будут здесь, приходите». Оставил свою карточку и адрес.