Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Слышь, чу!
– сказал лесничий.
– Это на волков. Музыка будет, идите-ка на крыльцо.
Мы оделись и вышли все на крыльцо. И слышим, далеко, в той стороне, откуда мы пришли, раздался протяжный вой.
Тяжкой тоской неслись звуки и необычайной гармонией. Переливались эхом вой и мольба. Какой-то ужас безысходной доли, неизбежной судьбы был в этом далеком крике жалобы и мольбы. Волки…
Жуть прошла в душу. Мы вернулись в дом. Сестра лесничего смотрела в темное окно. И, улыбнувшись, сказала:
– Брат музыкой зовет волчий вой. А
– Да, жутко воют волки, - согласился я.
– Эх, да, - сказал и Герасим.
– А что, Лисеич, люди-то тоже воют. Да ведь горд человек. Не показывает. А ежели долю свою знать, то много горя. И завыл бы другой, да стыдится…
Мороз
– Ну и мороз сегодня, - ставя на стол самовар, говорит тетенька Афросинья.
К утру в деревенской моей мастерской - холодно. Окна сплошь в узорах мороза. В них ничего и не видно. Я лежу, смотрю на стекла. Какой художник - мороз! Горы, леса. Вставать как-то не хочется. Слышу запах дыма. В комнате рядом в мастерской приятель Василий Сергеевич кричит:
– Эк дыму напустил Ленька!
Слуга Ленька медленно так говорит:
– Дым не идет в трубу что-то, от морозу должно быть.
Я наскоро одеваюсь, иду в мастерскую, дым. Приятели мои еще лежат на тахтах и молча смотрят. Приятель Вася, в егерской фуфайке, сует в камин газеты. Они пылают, а дым идет назад из камина. Он, кашляя, отскакивает. Приятели мои, Тучков и Юрий Сергеевич, мигая от дыма, встают и молча одеваются.
– Камин ваш… ни к черту!
– говорит Павел Александрович, надевая пенсне и глядя на камин.
– Камин я делал!
– говорит Василий Сергеевич.
– Колено, должно быть, сломалось в трубе, - говорю я.
– Колено сломалось!
– повторяет приятель Вася Кузнецов.
– Нет, уж простите, колено сломаться не может. С кем вы разговариваете, вы с архитектором разговариваете, да-с. Вот видите, прогрело сейчас трубу, вот дым уж и вытягивает. Я-то знаю-с. Это значит - мороз за сорок градусов, вот что-с. Вы с архитектором разговариваете, да-с.
Приятель мой, архитектор Вася, человек огромного роста, с красной физиономией. Он говорил все так серьезно и деловито, потом, взяв с гвоздя полотенце, пошел в коридор умываться.
В комнате все еще стоял дым. Хотели открыть форточки - невозможно.
– Заиндело… - сказал Ленька.
Отворили дверь в коридор, и все, взяв полотенца, простыни, махали ими, выгоняя дым в коридор. Тетенька Афросинья, ставя на стол оладьи, вздыхая, говорила:
– Эх, и мороз… и-и-и!… Лиха зима! Куры бы не померзли. Дедушка их на кухню перетаскивает, рады сердешные… Петух молодой; знать, намерз, все головой трясет.
Я и Юрий Сахновский пошли посмотреть на кур. Куры тихо сидели в комнате сторожа-дедушки, нахохлясь, а дедушка, как-то
– В эдакую стужу надоть киндарь-бальзам пить. От морозу всегда пил его, и купцы в Нижнем пили все, и в дорогу брали с собой, чтоб не смерзнуть.
* * *
Утро. Сквозь морозные окна, во мгле, блестят желтые лучи солнца. Как-то хорошо в комнате. Самовар, трещат дрова в камине, чай со сливками. Лица у моих приятелей свежие, розовые, как херувимы восковые, которых вешают на рождественскую елку. Но почему-то все такие серьезные.
Медленно говорит Ленька:
– Серега Кольцов в такой мороз приехал со станции. Вот мороз тоже был… У него ухи отмерзли и раскрошились, как баранки, а потом летом выросли опять.
– Ну и врешь, - сказал доктор Иван Иванович серьезно.
– Нет, правда. Я сам видел. Только ухи были поменьше уж…
– Во-первых, не ухи, а уши, - сказал Иван Иванович серьезно.
– Ну, довольно этого вздора, нужно подумать: что же в такой мороз - никакой охоты, - задумавшись, сказал Павел Александрович, глядя в окно.
– Вороны на лету замерзают… - процедил Ленька протяжно.
– Опять ерунда, тогда бы ворон не было, - заметил серьезно Василий Сергеевич.
– Вот градусник у вас замерз. Это ты его испортил, - сказал он, глядя на Леньку.
– Чего ж, вы сами его велели кипятком полить - он и лопнул…
– Ух, ты, ну и стужа… - потирая руки, говорит, входя, Герасим Дементьевич - деревенский охотник.
– Во, и мороз… А ловко на лыжах, прямо сами едут… Гладь… крепко, снег ровный.
– Герасим!
– обрадовались мы.
– Садись, поговорим.
– Подлей ему в чай коньяку, озяб поди. Как же это ты пришел?
– Узнал, - говорит Герасим, - со станции сказывали, что приехали вы. Думаю, пойду. Теперь вот погреюсь, ну и пойдемте, Пал Лесандрыч, вот за край мохового болота. Сейчас заяц крепко лежит, в мороз-то близко подпускает. Вся тетеря теперь в снегу сидит, прямо на лыжах на ее наедешь… В снегу сидит - греется. В снегу-то тепло…
– Верно, - говорю я, - тетерева в снег зарылись глубоко. Не мерзнут.
* * *
Лес был покрыт густым инеем. Тишина. Какое-то особенное царство мороза. Узоры ветвей четко белели кружевом, выделяясь ровно на синем небе. Синие тени ложились от нас по белым снегам, когда мы шли краем лесных елок. Впереди Герасим идет по следу и останавливается, поднимает руку. Мы подходим к нему. Он тихо говорит нам: «Петля… расходись…» И только мы отошли на лыжах, Герасим крикнул: «Берегись!…» Раздались выстрелы, и я увидел, как мелькнул заяц и пропал под горкой сугроба. Герасим быстро шел и, наклонясь в кустах, поднял зайца.