Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Зашли куда ни весть, знать река внизу, - потише говорит Герасим.
Мы сели на землю.
– Тоже и место странное, - громко сказал Тучков.
– Этот болван, что ни скажешь, - все повторяет.
– Болван повторяет, - отозвалось эхо.
– Глупо, глупо!
– крикнул Павел Александрович.
– Глупо, глупо, - разнесло эхо.
– Представь, вот жить тут, - продолжает Павел.
– Дом построить. Невозможно жить, постоянно будет эта история. Вы разговариваете, а оно вмешивается. И для чего это эхо существует? Непонятно и глупо. Есть
– Ерунда-да-да-да, - повторило эхо.
– Уйдем отсюда, - сказал с досадой Тучков.
– Надоело это дурацкое эхо. Черт!
– Сам ты черт, дурак. Почто орешь, леший?…
– Леший, - сердито повторило эхо.
Мы опешили. Голос был откуда-то снизу.
– Это знать, внизу на речке кто-то… - сказал шепотом Герасим.
Мы замолчали. В мертвой тишине ночи нам казалось, что кто-то ходит впереди, переступая огромными ногами. Плеск воды внизу, будто он переходит реку. Сбоку лес осветился, и увидели, что мы на краю высокого обрыва, а под обрывом слева, где был свет от огня, бросая большие тени на лес, высилась огромная тень человека. По речке тихо плыл челн, и впереди, на его носу, горело смолье. В челне стоял старик, держа в руках острогу, и пристально смотрел в воду реки. Сзади челна сидел другой и медленно шестом правил. Старик ударил к берегу острогой, вынул - на ней вертелась большая рыба. Он на край челна стряхнул ее с остроги, сказал:
– Поверни, покурим, да я смолья подложу.
– Эва вон, в ночь какую рыбачит, - сказал, глядя вниз, Герасим.
– Эй, мы вот тож по охоте плутаем. Шагу не видать, - крикнул рыбакам Герасим.
– А вы чьи?
– спросил снизу голос.
– Из Букова.
– Эвона, отколь зашли.
– Сторож-то Барченков далече ли отсюда?
– Не-е, не больно. По реке ежели, то скоро. Иди за нами по огню. Слезай.
– Тут не спуститься. Крута круча. Насмерть упадешь. Где бы пройтить-то?
Огонь сильно разгорелся. И мы пошли краем обрыва. Река далеко освещалась. Обрыв был отлогий, и мы быстро спустились по песку его. Старик рыбак посмотрел на нас и сказал:
– Охотники. Ишь, уток что. А мы-то слышим за бугром кто-то орет в ночь такую. Вы дальние, знать?
– Да, - говорю я.
– Вот приятель из Москвы. Герасим из Букова. А я из Охотина.
– Да ты Коровин, знать?
– Да.
– Ты забыл, а я с тобой чай пил у Барана. Помнишь. Ты тоже заплутался тады.
– Как же!
– вспомнил я.
– Рассказывали про барыню без головы, что казалась в доме.
– Во-во. Помнишь.
– Как же!
– Баран жив. Лося опять засолил. Солонина, значит, будет. Горазд по лосям-то Баран. Стрелок. Не упустит. Ну, по бережку-то на огонь, за нами, идите. А то темь какая. Трогай.
И челн отошел от берега. Мы шли за ним сзади. Поворачивая изгибами реки, старик ловко ударял острогой. И отряхал в челн рыбу.
– Приехали, - крикнул он наконец.
Показался деревянный без перил мост. На берегу, у большого соснового леса, дом светился, стали видны и ворота с
– Чего надо?
– Охотники, пустите, - ответили мы. Долго ждали. Слышались шаги. Отворилась калитка. Молодой лесничий с фонарем в руках сказал, показывая дорогу:
– Пожалуйста, не оступитесь. Эдакая темь.
Большой дом лесника. Чисто. Обе молодые женщины поздоровались с нами, забегали, хлопочут в сенях, ставят самовар.
– Рад гостям, - сказал лесничий, расстилая скатерть на столе, и взял уток.
– На двор вынесу - на холодок. Повешу там, а то в доме тепло.
– Простите, хорошо бы уток пожарить, - сказал Павел Тучков.
– Я сам приготовлю.
На стол ставят чашки, варенье, грибы, огурцы.
– Уху сварим, - говорят женщины.
– Десять часов, ужин сготовим.
– Мы-то рано спать ложимся, - сказал лесничий.
– Скучно. Лес и лес. Дорога проселочная. Редко кто заглянет, и то - по делу. Глухое место. Рад я гостям-охотникам.
Затопили печь в соседней комнате. Лесничий из шкафа достал настойку, поставил рюмки. Павел Александрович налил коньяк в графин и сказал:
– Глушь, глушь. А каково! Жизнь какова, праздник Покрова! Чего еще!!!
– Спасибо дедушке-рыбаку, - сказал Герасим.
– А то до утра бы во тьме сидели. А ночь-то, прямо египетска. Шагу не ступишь. Хорошо, дождя не было. А то бы…
Весело в печке трещали дрова. Что-то настоящее, живая жизнь в этой скатерти, хлебе, грибах, огурцах, в жареных утках и в темной ночи; как-то все вместе соединено, так просто и так хорошо душе.
– Эх, гляди, какой праздник вышел. Уха-то, налим, - радовался Герасим.
Слышу, собака скребется в дверь. Я отворил. Большой лохматый пес, вертя хвостом, обошел всех нас, обнюхал. Потом, перед столом, встал на задние лапы, служит. Его желтые глаза смотрели на нас и говорили:
– Видите, я служу. Вот что я умею.
Он получил лепешку и живо проглотил.
– Заметьте, - сказал лесничий, - вот на вас маленько лаял. А то всю ночь рвется, прямо на забор прыгает. И повоет. Когда воет - значит, волки. Обязательно разбудит. В лесу-то тоже жить надо умеючи. Одному с семейством гляди да гляди.
– Что же, лихие люди бывают?
– спросил Павел Тучков.
– Как сказать. Бывают… Боязно. Пытали в окно влезть. Вон в горницу, где одежда висит. Да у меня фейверк припасен.
– Какой фейерверк?
– Я зажгу фитиль, а бурак с порохом да песком запасен, на шесте. Вон, около тут. Он как ахнет - чисто пушка. Ну и бегут, опрометя. Ну и оружие у меня есть. Вот когда в объезд езжу, так жена и сестрица остаются. Обе стреляют хорошо. Только по зиме волки, вот, к воротам подходят. Собаку хотят все выманить. Так вот сколько видали они, жена и сестрица, а волка жалеют… Не стреляют. Чудно, а? Вот они, - показал он на жену и сестру.
Во дворе с лаем завыла собака.