Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Позвольте, я не капиталист, у меня деньги трудовые. Я пою. Это мои деньги.
– Они не посмотрят, - сказал я.
– Придешь на фабрику, а там бунт. Что тогда?
– Я же сначала сделаю небольшую фабрику. Почему же бунт? Я же буду платить. И потом я сам управлять не буду. Возьму Василия Макарова. Крахмал ведь необходим. Рубашки же все крахмалят в городах. Ведь это сколько же нужно крахмалу!… В сущности, что я вам объясняю? Ведь вы же в этом ничего не понимаете.
– Это верно, - сказал Серов.
И почти все время, пока Шаляпин гостил у
Кончилась эта затея вдруг.
Однажды, в прекрасный июльский день, на широком озере Вашутина, когда мы ловили на удочки больших щук и у костра ели уху из котелка, Василий Княжев сказал:
– Эх, Федор Иванович, когда вы фабрику-то построете, веселье это самое у вас пройдет. Вот как вас обделают, за милую душу. До нитки разденут. Плутни много.
И странно, этот простой совет рыболова и бродяги так подействовал на Шаляпина, что с тех пор он больше не говорил о фабрике и забыл о «леком дикстрине».
На охоте
К вечеру мы пришли к краю озера, где были болота, - Герасим сказал, что здесь будет перелет уток.
Место поросло кустами ивняка, осокой. Небольшие плесы.
Герасим шепнул мне:
– Шаляпина надо подале поставить. Горяч больно, не подстрелил бы. Не приведи бог. Я с ним нипочем на охоту не пойду. Очинно опасно.
Вечерело. Потухла дальняя заря. Вдали с озера показалась стая уток. Летели высоко, в стороне от нас.
Вдруг раздались выстрелы: один, другой…
– Ишь что делает, - сказал стоявший рядом со мной Герасим.
– Где же они от него летят! Более двухсот шагов, а он лупит! Горяч.
Утки стаями летели от озера через болото над нами, но все вне выстрелов.
А Шаляпин беспрерывно стрелял - по всему болоту расстилался синий дым.
В быстром полете показались чирки.
– Берегись!
– крикнул вдруг Герасим.
Я выстрелил вдогонку чиркам. Выстрелил и Герасим. Видно было, как чирок упал.
Низко над нами пролетели кряковые утки. Герасим выстрелил дублетом и утка упала. Был самый перелет.
Пальба шла, как на войне…
Когда стемнело, Герасим, вставив в рот пальцы, громко свистнул.
Мы собрались.
– Ну, ружьецо ваше, - сказал мне Шаляпин, - ни к черту не годится.
– То есть как же это? Это ружье Берде. Лучше нет.
– Им же стрелять надо только в упор. Погодите, вот когда я здесь построюсь, вы увидите, какое у меня ружьецо будет.
– Дайте-ка я понесу Федору Иванычу ружье, - лукаво сказал Герасим. И взяв ружье у Шаляпина, его разрядил.
– Горяч очень!
Убитых кряковых уток и чирка мы на берегу озера распотрошили, посыпали внутрь соли, перцу и зарыли неглубоко в песок.
Василий Княжев и Герасим нарубили сушняка по соседству в мелколесье и развели на этом месте большой костер. Была тихая светлая ночь. Дым и искры от костра неслись ввысь.
– А неплохо ты живешь, Константин, я бы всю жизнь так жил.
– Да, Константин понимает, - сказал Серов.
Разгребая
– Федор Иванович, попробуйте жаркое наше охотницкое.
И протянул ему за лапу чирка. Шаляпин, выпив коньяк, стал есть чирка.
– Замечательно!
– Чирок - первая утка, - сказал Герасим.
– Скусна-а!…
В котелке сварился чай. Ели просфоры ростовские. А Василий Княжев расставлял донные удочки, насаживая на крючки мелкую рыбешку. Короткие удилища он вставлял в песок и далеко закидывал лески с наживкой. Сверху удилища на леске висели бубенчики.
– Надо расставлять палатку, - сказал я.
– Слышишь, звонит?
– вскинулся Шаляпин и побежал к берегу.
– Подсачок!
– закричал он с реки.
Большая рыба кружила у берега. Василий подхватил ее подсачком и выкинул на берег.
– Шелеспер.
– Ну и рыбина, это что же такое. Спасибо, Константин. Я даже никогда не слыхал, чтобы ночью ловили рыбу.
* * *
Шаляпину нравилось жить в деревне, нравились деревенские утехи - рыбная ловля и охота. Но только, надо правду сказать, рыболов Василий Княжев не очень долюбливал ловить с ним рыбу.
– Упустит рыбину, а я виноват. Вот ругается - прямо деться некуда!
И деревенский охотник Герасим Дементьич тоже отлынивал ходить с ним на охоту. Говорил:
– Что я?… Собака Феб, и та уходит от его с охоты. Гонит ее на каждую лужу: «Ищи!» А у собаки-то чутье, она ведь чует, что ничего нет, и не ищет. Ну и собака, значит, виновата. Я говорю: «Федор Иванович, ведь видать, что она не прихватывает - нету на этой луже ничего. Кабы было, она сама прихватывать зачнет. Видать ведь».
– «Нет, - говорит, - здесь обязательно в кустах утки должны сидеть». Попали раз на уток-то, ну Феб и выгоняет. Так чисто войну открыл. Мы с Иваном Васильевичем на землю легли. А он прямо в осоку сам за утками бросился. Чуть не утоп. Раненую утку ловил. А та ныряет. Кричит: «Держи ее». Ведь это что - горяч больно.
Герасим лукаво посмотрел на меня и продолжал:
– А незадача - бранится… Ишь мы с тобой прошли однова - Никольское, Мелоча и Порубь - восемь верст прошли, и - ничего, ты не сердишься. Закусить сели, выпили, это самое, коньячку, а с Шаляпиным трудно. Подошли с ним у Никольского - всего полторы версты, говорю - завернем, здесь ямка есть болотная в низинке - чирки бывают. Обошли - нет ничего. Он говорит: «Ты что меня гоняешь, так-то, зря? Где чирки? Что ж говорил? Зря нечего ходить». Идет и сердится. Устали, сели закусить. Он, значит, колбасу ест, ножом режет, из фляжки зеленой пьет. Мне ничего не подносит - сердится: «Попусту водишь!» А ведь птицу за ногу не привяжешь. Птица летуча. Сейчас нет, а глядишь, к вечеру и прилетела…