Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Шаляпин был бледен и весь трясся от волнения.
* * *
Наутро он позвал меня к себе.
– Как это глупо я вчера озлился. Мне худо. Я себя чувствую отвратительно. «На всякое чиханье не наздравствуешься». И за что они меня мучают!… И откуда они понабрались?
– Как откуда, Федя? Что ты!
– Гости! Откуда взялись они?…
Антиквар
–
– Я еще не бросаю петь, но хожу по антикварам. Поедем с тобой, посмотрим мебель. Дорогб! Вот я купил столик - триста тысяч. Понимаешь? Небольшой столик!
Шаляпин повез меня на рю де ла Пэ[374], около плас Вандом[375], в магазин старой мебели в несколько этажей.
Там были прекрасные вещи. Шаляпин спрашивал цены комодам, столам, секретерам. Цены были большие. Один стол стоил восемьсот тысяч. Шаляпин предложил шестьсот. Не отдали.
Шаляпин рассердился, и мы поехали в другой магазин. Там он увидал стол, похожий на приглянувшийся ему в первом магазине. С него спросили двадцать тысяч. Он удивился. Осмотрел стол снизу и кругом. И спросил меня:
– В чем же дело?
– Это имитация, Федя.
– Постой, как имитация? Ты видишь - здесь дырочки. Это черви съели дерево.
– Вот это-то и есть имитация.
– А вот тот секретер?
– Тоже имитация.
– А этот комод?
– Настоящий.
– Почем ты знаешь?
– Да ведь видно.
– Что за черт! Постой…
Шаляпин позвал заведующего.
Тот сказал:
– Да, это старая имитация, но хорошая, а комод настоящий.
– Пойдем, - сказал Шаляпин.
– Я, брат, покупаю и старое вино, коньяк. Только, понимаешь ли ты, у меня - сахар, диабет. Понимаешь ли, вино пить нельзя… Я люблю хорошее вино. Зайдем-ка в кафе, выпьем виски.
– Виски - вредно. Помнишь доктора Лазарева, он говорил, что с диабетом жить можно долго - необходимо только воздержание.
– Но я же не обжора…
– Как не обжора? Ты же съел два фунта икры салфеточной при мне сразу.
– Кстати: тут есть салфеточная икра. Поедем к Прюнье.
У Прюнье Шаляпин попробовал икру.
– Хороша.
И приказал завернуть изрядное количество.
– В чем дело? Виски пить нельзя, икры нельзя, водки нельзя… Вот эскарго, ты ешь эскарго?
– Эскарго-то эскарго, а помнишь, раки в речке Нерли какие были?
– Да, замечательные. А как эта рыбка-то? Ельцы копченые. Помню. Я раз целую корзинку у тебя съел… Как у тебя там было весело. Такой жизни не будет уже никогда. Все эти гофмейстеры, охотники, доктор Лазарев, Василий Княжев, Белов, Герасим, Кузнецов, Анчутка, шутки, озорство - неповторимо. Это было счастье русской жизни. Нигде не найти мельника Никона Осиповича. Нигде нет этой простой доброты… Там никогда не говорили о деньгах. Никто их не выпрашивал, они не составляли сути жизни. Жизнь была не для денег. А я устал выпрашивать у жизни деньги. Я знаю, что с деньгами я буду свободен и не унижен. Ты вспомни, этот Василий Княжев или Герасим - какая чистота души! Ведь там совестились говорить о деньгах… А этот лес. Новенькая мельница, водяной. Какая красота. А хижину рыбака в одно окно, убогую,
– А разбойнички, которых не было, помнишь?… А как ты с револьвером ездил? А воробьиную ночь, когда не было видно своей руки? Когда заблудились и нельзя было идти, и эхо, когда ты пел, и кругом, в разных местах повторялось твое пение, близко и далеко?
– Да, - сказал Шаляпин задумчиво, - это было действительно замечательно. Какая-то особенная симфония.
– А как голос-то снизу крикнул: «Что ты, леший, орешь?» Это уж было не эхо, помнишь?
– Помню. Там был бугор - и внизу ехали рыбаки.
– А как обиделся Павел Александрович [Тучков]?
– Павел! Ведь нигде нет такого: умер ведь он. Ведь это ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди.
– Все уж умерли, - сказал я.
– Правда, больше такой жизни уж не будет. Вот оттого я и пишу страницы этой нашей жизни.
– Знаешь, Константин, я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой? Откуда это взялось? Отчего ты про меня не пишешь?
– Ты же обидишься. Ты же стал «ваше высочество». А я пишу простые смешные вещи.
Шаляпин вдруг задумался.
– А ведь правда «…»
Домье
Через несколько дней я встретил Шаляпина на Шанзэлизэ[376]. Он опять направлялся к антиквару.
– Пойдем со мной, пожалуйста, - предложил он мне. Я согласился.
На улице Боэси мы остановились у антикварного магазина, и я сказал:
– Федор, вот здесь выставка художника Домье. Ты знаешь Домье?
– Нет, не знаю.
– Это великий француз. С чисто французским юмором он писал адвокатов, суд. Здесь есть небольшая картина, изображающая адвоката, который разрывается, доказывая невиновность своего подсудимого, а секретарь, разбирая бумаги, остановился и смотрит на него. Но как смотрит! Этого нельзя рассказать. Надо видеть. До чего смешно! Это какой-то Мольер в живописи.
– Зайдем, посмотрим, - сказал Шаляпин.
Мы зашли в магазин.
Хозяин, почтенный человек, вежливо сказал нам, что вчера выставку закрыли. Я попросил его, если можно, показать картину Домье, рассказав приблизительно ее содержание. Он любезно согласился, отпер шкаф в другой комнате, достал бронзовый ящик и, бережно вынув из него картину, поставил ее перед нами на мольберт.
Шаляпин долго смотрел на картину и, обернувшись ко мне, сказал:
– Это действительно смешно. В чем дело? Смешно. И зло смешно.
Он спросил у хозяина:
– Она продается?
– Да, мосье. Это редкий Домье.
– Я хочу приобрести. Что она стоит?
– Миллион двести тысяч.
– Ага, - задумался Шаляпин.
– Это дорого. В чем дело? Картина не большая. Нет, я не могу ее купить…
Поблагодарив любезного хозяина, мы вышли из магазина. Шаляпин остановился на мостовой. Он был рассержен. Ударял палкой по мостовой и серьезно, подняв голову и смотря в сторону, говорил: