Копенгага
Шрифт:
Я тоже был занят… куда более важным делом: я бурил скважину в безумие.
Меня подогревали в те дни только The Stranglers, No Means No, Einsturzende Neubauten, Butthole Surfers. Все! Я три года не притрагивался к книгам. Меня от них тошнило. За эти три года я узнал о книгах в тысячу раз больше, чем когда их читал десятками в месяц!
Я отказывал себе во всем… Шел на многое… Безумное… О таком не расскажешь…
Все это, в конечном счете, привело к некой раковой опухоли обстоятельств; образовался тупик; неожиданная загнанность в угол; угол, в который я поставил себя сам; как если бы связал себя смирительной рубашкой и сам себя запер в карцер!
Это
Я не умел впиться стальными зубами в кусок медного кабеля или слить из цистерны хотя бы литр бензина.
Мне говорили умные люди с цепями на шеях, что сейчас время прыгунов, схватил, где плохо лежит, и прыгнул, оставив всех с носом.
Но я не умел прыгать и не хотел учиться этой «легкой атлетике».
Я даже не пытался ловить носом воздух или косить по сторонам.
Я был глух, нем и слеп.
Теперь я нелегал — это дно и одновременно предел в моей философии, — тут даже нет намека на лестницу, нет и не может быть статуса, никто не может сказать про нелегала: «профессор», «специалист» и так далее. Нелегал вне иерархии, он — никто.
У меня даже имени нет. Я его сжег в этой топке, как прошлое… лопата за лопатой, мешок за мешком…
Сколько можно ходить кругами… Я уже плюнул раз десять вслед каждому окурку, брошенному из каждого окна этого замка. Хотя возможно, что скоро придется вылезать и бродить вокруг замка, собирать хапцы… Табака не так и много.
Я заглянул в каждый шкаф, в каждый ящик каждого стола; нашел в этом замке столько вещей, которые потеряли бывшие его обитатели, что скоро можно будет открывать бюро находок.
Я покурил по три раза в каждом кресле, увидел с десяток кошмаров на каждом диване, проклял Бога на каждом квадратном метре этих руин и раз триста проголосовал за анархию в туалете.
Хорошо, что у меня нет ключа в библиотеку — ведь туалетная бумага здесь быстро сыреет — никак нельзя оставлять открытой. Приходится брать новую, а старую надо сушить. С этим тоже столько неудобств. Столько непредусмотренных неудобств.
Сколько можно спорить с силами, которые я не то что недооцениваю, а просто представить в своем уме не могу, как они действуют! Куда мне, тридцатилетнему ублюдку, тягаться с силами, которые властвуют с сотворения миров! Каков наглец…
Консервный ключ донельзя затупился. И я ничего не могу поделать. Я буду рубить банки топором, а потом собирать проклятые бобы с пола и мыть их в чашке. Ничего умнее я придумать не смогу…
Что уж говорить о сырости. Я не могу остановить процесс разложения замка, даже отапливая его.
Этим ключом открыли, наверное, больше миллиона банок. Один Скритас, наверное, не меньше тысячи тем летом. Каждый день тунец по десять банок на всех. Бобы, маис, килька… Жара… У меня скоро вырастут жабры.
Я хочу мяса! Свинину! Жирную, пузырящуюся, вонючую…
А этот ключ даже банку тунца уже открыть не может.
И чего толку вскрывать банку тунца, если я хочу свинину!
Такое бессилие… просто караул!
Поставить чаю… Кажется, газ тоже кончается…
Или мне кажется? Нет… Слабовато пламя. Столько риса варить, конечно, кончается. Об этом я не подумал. А надо было подумать! Если кончится газ, придется топить печь и готовить на печи. Это еще столько возни. Это сколько надо топить печь, чтобы на ней сварганить рис! Теперь и чай-то станет проблемой. Придется
Где-то был электрический чайник, да только литовцы его так основательно запрятали, что мне никогда не найти. То, что спрятали литовцы, да еще в датском замке, русскому никогда не сыскать.
Нет, кажется, все-таки придется идти в Коммюнхус. Тащиться туда под снегом и дождем. Ветер, расхлябанные дорожки, с елок капает, ветер, не дай бог встретишь кого-нибудь. Не у всех были деньги скинуться на Голландию. Особенно у этих стариков. Вилли и Трюде. Они меньше всего любят на что-либо скидываться. Подозрительные. Скупердяи. Им все время мерещится, будто они что-то таким образом теряют. Им кажется, что кто-то выигрывает. И они всегда в проигрыше. Даже до Копена на бензин скидываться не хотели. Ведь на их машине поедем, за работу мотора, за вес наших тощих тел, моего да Дангуоле, за это надо бы тоже надбавить. Да еще мост, большой мост, на мосту тоже надо платить. Там за машину платят, а не за количество людей в машине, но все равно им казалось, будто мы таким образом выигрываем, а они с этого ничего не имеют, поэтому ехать в Копен с ними было одно мучение. Они могут только вокруг ступы ходить да свечи жечь на благо всего человечества. А как что-то конкретное от себя оторвать, нет! Они так много помогали нам, они об этом на каждом митинге повторяли, что они нам, молодым, помогают встать на ноги, они нам дали возможность в трудный час подзаработать, подогнали мне художницу, я ей позировал, нашли Данге лесничего, она у него собачье дерьмо и носки из-под диванов выуживала, простыни вонючие стирала и так далее…
Их помощь заключалась в том, что за копейки мы им все дрова перетаскали в сарайчик, а там их было… Жара…
А потом они нас чаем напоили, с мятой, показывали фотографии.
Да, они умеют часами чесать языком о старых добрых временах. Болтовня. Пустая болтовня. Перебор жировых складок. Инвентаризация прошлого. Припарки времени.
Куда им в Голландию? Им бы на печи лежать, да кости свои греть.
Если наткнусь на них, начнут спрашивать, как да что… Что ответить? Сплю в бойлерной, поближе к котлу, котенок в коробке, в тряпках. Ем бобы, тунец, рис. Кидаю уголь, выгребаю золу — вот и вся рутина. Наверное, и говорить уже разучился. Последний раз я разговаривал с Вилли, и он сгинул во мраке. Когда это было? Три недели назад, если не четыре…
О чем мы говорили? Да ни о чем. О чем можно с ним говорить? Он конченый идиот. Сказал, что у них нет денег, нет времени, долги, долги… заказы, которые нужно делать… их ждут, готовят спектакль, он рисует декорации. Трюде делает из кожи очередную маску. Я с трудом верю, что их покупают, потому что она загибает такие цены на них, что проще самому рожу скорчить и так ходить. И если их все-таки покупают, то почему у них вечно нет денег?!
Стоял, трясся во мраке, вихлял, как всегда, всеми шарнирами… спрашивал, нет ли у меня чего дунуть. Это он у меня спрашивает, у последнего нелегала, бродяги, нищего, который сам попрошайничает. Совсем извелся, придурок. Значит, я еще не последний человек в этом обществе аутсайдеров, если он у меня покурить спрашивает. Или он просто не соображал, с кем говорит в темноте? Так, говорил наудачу, не понимая, кто это, автоматически. Авось отсыплют чего. Запросто. От мозга ничего не осталось. Труха. Жил легко и просто, от посева до урожая, на таблетках и шале, совсем ничего не кумекает. Всю жизнь в коммуне, рисует детские рисунки, сушит табак, ходит вокруг ступы, крошит гашиш, сворачивает фигурки животных из бумаги, лепит всякую дрянь, ходит к психиатру и снова идет вокруг ступы — семь раз по солнцу и столько же обратно.