Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Странствующий замок Бегущей По Волнам.
Если она скажет кому–нибудь об этом, ее примут за сумасшедшую. Ведь никто, даже Дэвид, не способен увидеть это. Разве только та маленькая девочка, гулявшая здесь осенью с дворняжкой… Высокая каменная крепостная стена стояла прямо над обрывом — и через нее тоже перехлестывало буйство сирени!
— Неужели ты ничего не видишь? — снова спросила Лилиан. Дэвид непонимающе посмотрел на нее. И тут они оба услышали веселые крики детей. Там, за крепостной стеной, среди сиреневых зарослей… Может быть, пользуясь свободой и безнаказанностью, дети устроили настоящий разбой — ломали самые красивые ветки, залезая в гущу сирени? Тяжелые, массивные ворота крепости распахнулись, и навстречу
В руках у девочки была огромная охапка сирени. Узнав Лилиан, она тут же подошла к ней.
— Вот, — сказала она так, словно они виделись только вчера, — бери! Я нарву еще!
От неожиданности Лилиан уронила половину букета, а девочка побежала обратно, к воротам крепости…
38
Что происходит со мной?
Пауки, домовые муравьи и другие, более таинственные насекомые наверняка запомнят этот день как Судный день их многолетней истории: ужасные аэрозоли, жутчайшие запахи, страшный грохот передвигаемой мебели. Я оказалась победителем в этой молниеносной химической войне — и на следующее утро я смела веником более семидесяти трупов: лапки кверху, усы врозь.
Потом пришла очередь пыли. История моей собственной жизни, годами оседавшая на корешки книг, на полки, стены и абажур. Безжалостно стираю ее мокрой тряпкой! Теперь у меня, можно сказать, нет никакой истории — лишь обрывки воспоминаний в виде реферата по философии и двух–трех статей. Теперь я нахожусь в самом начале неведомого пути. Пути в большой мир?
Перетряхиваю всех своих великих старцев, сортирую их по степени полезности, разъединяю, невзирая на протесты, годами устоявшиеся компании: одних сваливаю в кучу, обрекая на ссылку в подвал, других почтительно водворяю в шкаф.
Как следует изучать «Материализм и эмпириокритицизм»? Гениальный труд Ленина «Что делать?». — Эти трехкопеечные пособия, рассчитанные на полудебильных, политически выдержанных недоумков, я собираю с особой тщательностью: за двадцать килограммов этой дряни можно получить какой–нибудь современный антисоветский роман, вроде «Возрождения целины» или «Целины возрождения»… Меня просто передергивает, когда я сметаю в кучу трупы черных тараканов. Как я могла терпеть все это? Раскрываю настежь окно…
Влажный апрельский ветер. Весна. Революция. Любовь. Фредерик Шопен. Целая пачка записок. Беру ее так, словно бумага пропитана ядом. Записки от Дэвида Бэста. Осторожно кладу их на самую верхнюю полку. Отец туда не долезет.
Три дня назад он сказал мне:
— На каком основании тебе пишет этот иностранец?
В самом деле, на каком?
— Ты отдаешь себе отчет в том, что это может отразиться на твоей работе в университете, на работе твоего брата, на репутации нашей семьи?
Да, моему старшему брату, которого я вижу два–три раза в год, наверняка придется отчитываться в первом отделе за интимные подробности записок этого шотландца! А репутация нашей семьи, с восьми до семнадцати голосующей «за», а в остальное время суток — «против»?
— Я не допущу, чтобы в моей квартире хранились записки иностранцев! — сказал отец.
Мы сидели за столом, друг против друга, и обедали.
— Вот такие вы все, коммунисты, — сквозь зубы произнесла я и, взяв короткий нож, отрезала кусок соленого огурца, — перепуганная насмерть сталинская отрыжка!
— Что–о–о–о??? — крикнул он и стукнул кулаком по столу.
— Щи разольешь, — холодно ответила я, желая позлить отца.
Он вскочил, неуклюже обежал вокруг стола и влепил мне пощечину. Я никогда раньше не получала пощечин. Ни от кого. И он хотел влепить мне еще одну!
Приставив к его предпенсионному животу мокрый от рассола нож, я сказала:
— Только попробуй.
Щека отчаянно горела.
— А–а–а–а–а!!! — завопила моя мать. — Не трогай ее! Она сумасшедшая! Убьет родного
Я ожидала большего.
Какие чувства испытывали мои родители, принеся меня двадцать семь лет назад из роддома?
***
Сегодня я сдала последний кандидатский экзамен. На столе — лист белой бумаги. Белейший среди всего воронежского чернозема лист бумаги. Апрельское солнце, томные крики грачей, мокрые подоконники. Дэвид Бэст. Сопротивление слов. Чистый лист бумаги.
39
Я чувствую себя влюбленной — весь этот ветреный апрель! Мои философские статьи бурлят и пенятся скачущей через три ступеньки радостью, с утра до вечера я пребываю в состоянии некой духовной левитации, видя под собой сверкающий весенним солнцем и черноземной жижей воронежский пейзаж…
Я влюблена не только в Дэвида Бэста.
Я несу в чреве своей души мириады еще не оплодотворенных, жаждущих рождения и жизни, дремлющих начал — я несу их удаляющимся от меня горизонтам, капризным ветрам, инакомыслящим бездомным собакам, старухам с пасхальными куличами, моим отравленным Сталиниссимусом родителям, еще не стриженной траве в газонах…
Я возвращаюсь домой. Десять часов вечера. Полутемная, безлюдная улица; на третьем этаже дома, в кухне, горит свет, я вижу, как моя мать подходит к окну, задергивает занавеску… По противоположной стороне улицы идет человек — быстрым, целенаправленным шагом. Перебегает дорогу. Я слышу за спиной его шаги, все ближе и ближе. Бежать?! Я чувствую себя преследуемой дичью. Бежать или остановиться, посмотреть ему в глаза? Леденящий страх… Я продолжаю идти невозмутимо–ровным шагом, не оглядываясь. Мой собственный страх кажется мне позорным, недостойным меня. И тут он бросается на меня — я чувствую это на расстоянии — прыжком профессионального убийцы, сдавливает мне локтем горло, сбивает с ног, прижимает к асфальту. Низкорослый, почти карлик, он оказывается на редкость сильным: мое сопротивление бесполезно. Он бьет меня головой об асфальт, еще и еще, дымчато–серая оправа трещит, стекло крошится… я понимаю, что это мои последние мгновенья… жизнь, так нелепо и гадко оборвавшаяся под окнами родного дома… но все–таки меня удивляет, что он не лезет в мою сумку, не пытается изнасиловать меня… он просто бьет меня головой об асфальт! Я хочу кричать, но мое горло парализовано, и вместо крика получается страшный, животный, потусторонний хрип… Мои глаза уже закрыты, я жду смерти… но тут какая–то яркая вспышка ослепляет меня, вокруг меня загорается голубоватая аура… Внезапно он отпускает меня, отскакивает в сторону, исчезает в темноте… Я лежу на асфальте; щека, исцарапанная осколками стекла, в крови, рукав плаща разорван, и у меня нет сил подняться. Вдруг он снова набросится на меня? Голубоватая аура… легкое, серебристое облако, растаявшее в темноте… Осторожно ощупываю оправу очков — она разваливается у меня в руке. Приподнимаюсь, встаю, иду, шатаясь, к подъезду. Почему он не убил меня? Или он решил, что все–таки убил? И разве на меня напал сзади, по–воровски, человек — пусть даже преступник, спутавший меня с кем–то? Нет, это не человек, это мир напал на меня! Ужасающе реальный и конкретный мир! Это мир хотел сделать из меня дрожащее от страха, жалкое, визжащее животное, способное лишь безропотно, без сопротивления, принять позорную смерть!
Легкое серебристое покрывало, обволакивающее меня голубоватой аурой…
Я стояла в подъезде, прижав к щеке пропитанный кровью платок. Слезы, смешиваясь с грязью и кровью, падали на замусоренный подоконник, все мое тело вибрировало от безудержной, похожей на судорогу дрожи.
— Ты видишь, как я опозорена, Лилиан… — тихо сказала я.
Поднявшись на третий этаж, я открыла ключом дверь. В квартире было темно и тихо, родители уже спали. Что они скажут, увидев утром мое исцарапанное, покрытое синяками, пожелтевшее и постаревшее лицо? Заявят в милицию? Но разве милиция не является частью этого мира?