Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— А я думаю, что это главный сочинский страж не появляется? Раньше чаще бывал.
— Изменилась обстановка, товарищ комиссар.
— Стало больше забот?
— Значительно. Теперь на мне краевое управление НКВД.
— Повысили? Поздравляю.
— Спасибо. А вы, я вижу, скучаете?
Аллилуев вздохнул и безнадежно махнул рукой.
— Знаешь, как-то не по себе. Ни море, ни Мацеста не помогают. Тяжко.
— На даче Ворошилова Блюхер с семьей. Навестите, развейтесь.
— А что — это идея. Созвонюсь, договорюсь о встрече.
Расставаясь, Аллилуев тепло пожал руку Малкина:
— Успехов тебе, майор.
Вечером Малкин рассказал Кабаеву о состоявшейся встрече.
— Что-то много у тебя собралось опальных.
— Чкалов-то, наверное, не из их числа?
— Из их, Ваня, из их. Бегут от него друзья, отворачиваются. А это дурной признак.
— Ну и жизнь, — обреченно вздохнул Кабаев. — Хоть с моста да в воду.
— Не говори глупостей. И займись этим порученцем, как его?
— Лемешко?
— Надо фиксировать каждый его шаг. Установи все его связи и связи связей. То же с поваром. Они, правда, люди не наши, присланы Москвой, но у них тоже головы есть на плечах, и если надумают отравить, или еще что — подставят наших. И садовнику тому, седовласому, найди другую профессию.
— На даче Ворошилова таких нет.
— Я имею в виду дачу Калинина. Видел я, как он резал розы… словно через кустарник пробирался. Аллилуев, тоже понял, стоял наблюдал. Настоящий садовник режет розы с любовью, а этот…
Кабаев рассмеялся:
— Ну, Иван Павлович! Заметили! Я сам «за», только где их наберешь, настоящих садовников? Ваше замечание я учту. Заставлю его днем и ночью по всему Сочи обрезать розы — научится. Он парень надежный, Иван Павлович! Что касается Аллилуева, так он ведь не дурак и понимает, что в обслуге в основном наши люди. В его же интересах.
— Не завидую я им, тем, кто под нашей опекой, — признался Малкин. — Каждый шаг под контролем. Что это за жизнь? На месте Аллилуева затесался бы я куда-нибудь в лес, к реке, да мало ли куда, подальше от таких «своих». Завтра я уезжаю. Скопилась масса дел на «тройку», нужно рассортировать и кое-что отправить в Москву.
— Есть возврат?
— Из Москвы есть. С «тройкой» проще — как говорят: «своя рука владыка».
— Много идет на «вышку»?
— Очень. Расстрельщики не успевают, а содержать негде. Думаю применить московский метод.
— Что-то эффективнее?
— Намного! Жиденыш какой-то придумал: Берг, что ли? Не буду врать — точно не помню. А дело несложное: берешь хлебный фургон, подводишь в кузов выхлопные газы, загружаешь приговоренных. Пока довезешь до «свалки» — заснут, как праведники. Тихо и навеки.
— Не надо, Ваня! Не бери на себя это! — Кабаев с мольбой в глазах посмотрел на Малкина. — Такого нам не простят и через столетия.
— А ты думаешь, иное простят? Мы исполняем чужую волю, а методы исполнения надо совершенствовать. И хватит жалеть людей! Терпеливые заслуживают того, чтобы над ними измывались.
84
Фонштейн был остр умом и горазд на выдумки. Дело свое знал в совершенстве, исполнял его самозабвенно. К подследственным кипел лютой ненавистью, был жесток в обращении с ними и беспощаден. Меры физического воздействия применял играючи, с бесшабашной удалью. Смело взваливал на себя ответственность за промахи руководства управления и потому негласно пользовался его покровительством. Безнадежные дела Шашкин поручал только ему, потому что знал, что Фонштейн не подведет, вытащит, а тот из кожи лез, чтобы оправдать доверие. И оправдывал. И дело тут вовсе не в том, что он был на «ты» с юриспруденцией, а в том, что изучив опыт товарищей по оружию в вопросах фальсификации, разработал собственную методику выбивания показаний, пусть неправедную, но зато эффективную. Приняв к производству дело Воронова и тщательно изучив его, Фонштейн обнаружил там сплошную липу. Фактически никакого дела не существовало, был лишь арестованный и страстное желание руководства крайкома ВКП(б) и УНКВД упечь его подальше. Фонштейн счел для себя почетной обязанностью создать дело и довести
Что за птица Воронов, какого он полета — Фонштейн знал лишь понаслышке. Встречал его неоднократно в крайкоме ВКП(б) на различных массовых партмероприятиях, которых проводилось великое множество. Видел сидящим в президиумах, слушал его неплохие доклады и выступления, но близко общаться не доводилось. Какое там общение! Днями, важные и неприступные, протирают крайкомовцы штаны в прокуренных кабинетах, перекладывают с места на место бумаги, создавая видимость работы, названивают по телефонам, покрикивают в трубки с угрожающим видом, пугая вызовом на бюро, исключением из партии со всеми вытекающими отсюда последствиями, спорят, поучают, требуют, приказывают, снимают стружку… словом — управляют, хотя хозяйственными функциями не наделены. Управляют и думают, что если б не они… И этот, по всему видно, такой же. Даже будучи арестованным, пытался вести себя независимо. На вопросы отвечал раздраженно, на сержантов — помощников Фонштейна — посматривал свысока, даже с некоторым пренебрежением. Лоск сошел, однако, быстро. После порок и «стоек» в глазах появились тоска и тревога, а сержантов стал бояться как огня. Появятся — трепещет, как осиновый лист. Видно, здорово они его потрепали. Конечно, Фонштейн и сам в состоянии вывернуть душу наизнанку, но предпочитал лично это делать только в присутствии начальства, чтобы засвидетельствовать преданность делу Ленина-Сталина, делу родной коммунистической партии. В любое другое время отдавал «подопечного» для разминки сержантам. Что они с ним вытворяли — даже его, видавшего виды, приводило в ужас.
Суть разработанной Фонштейном методики заключалась в том, что если арестованный на первом допросе делал вид, что не понимает, чего от него хотят, он не убеждал его, не уговаривал, а сразу переходил к мерам физического воздействия. Многодневные «стойки» с периодическим избиением давали, как правило, положительные результаты. С Вороновым этого, как ни странно, не получилось. Крепким орешком оказался крайкомовский работник. Как ни тужился Фонштейн, как ни изощрялся в пытках и провокациях, тот упорно стоял на своем: «Я не враг. Я по-сталински честен и принципиален. Твердо стою на позициях Ленина-Сталина и умирать в застенках энкавэдэ с клеймом врага народа не желаю». Где он брал силы, чтобы выдержать такое? Может, помогала дурная привычка терять сознание в самый неподходящий момент? Где и когда он этому научился? Только войдешь в раж, только взберешься на вершину блаженства, глядь, а он уже лежит на полу ни живой ни мертвый. То ли искусно притворяется, то ли организм его умело защищается, отключаясь от неприятных ощущений, только приходится прекращать воспитательный процесс, останавливаться на самом интересном месте. Нет, Фонштейн не привык к пренебрежительному отношению к своей методике и в какой-то момент почувствовал, что не выдержит и сорвется.
— Товарищ капитан! — обратился он к Сербинову после очередной неудачи. — Не могу больше! Трясет всего, честное слово! Или разрешите мне застрелить его, или передайте дело кому другому. Сколько ни бьюсь — все без толку. Крепкий, гад… бугай… Надо мной уже насмешничать стали, честное слово, — добавил он слезливо.
— Кто насмешничает? — встрепенулся Сербинов. — Кто конкретно?
— Да хоть Березкин, например, — назвал Фонштейн первого, кто пришел на ум. — Нет бы помочь, так он хаханьки устраивает!
— Березкин? — удивился Сербинов. — Вот те на! От кого другого, а от Березкина не ожидал. — Сербинов позвонил в дежурную часть: — Ну-ка, Березкина ко мне! Быстро! — крикнул в трубку, а Фонштейну кивнул на дверь: — Иди, встречай в коридоре.
Минут через двадцать на этаже появился запыхавшийся Березкин.
— Что случилось? — спросил, растерянно озираясь. — Чего он лютует?
— Кто? — притворился Фонштейн несведущим.
— Сербинов, кто ж еще?
— Не знаю. Пойдем, поддержу, в случае чего…