Коридоры кончаются стенкой

Кухтин Валентин Иванович

— Хватит, а то, чего доброго, окочурится. Ну что, Воронов? Поумнел? Теперь-то, наверное, подпишешь?

— Нет!

— Твердо, твердо стоишь на троцкистской платформе. Ну что ж, погляжу на тебя через недельку после нашей, ленинско-сталинской «стойки». Знаешь, что это такое? Нет? Узнаешь. Дам тебе для начала четверо суток без сна, без еды, без питья с перерывом на мордобой.

— Вы не имеете права! — ужаснулся Воронов.

— Чего? — губы Фонштейна искривились в мерзкой ухмылке. — Права? Наивный ты, Воронов! Был таким большим начальником, а дурак. О чьих правах говоришь? О своих? Ну ты подумай, а? Он говорит о правах! Да ты ж козявка, Воронов! Ко-зяв-ка! А какие права у козявки? Возьму сейчас вот так вот, придавлю ногтем к крышке стола, и нет тебя. Понял? Так что думай сейчас не о правах, — сказал назидательно, — а о том, как выжить, потому что жить тебе или не жить — целиком и полностью зависит от меня. И от него, — Фонштейн кивнул на Захарова. — Каждый, кто соприкасается с тобой в этих стенах, запросто может умертвить тебя без всяких последствий

для себя. Понял? Такой у нас большевистский порядок: с контрой не церемонимся. Спишем по акту как умершего от отека легких, и поминай как звали…

На «стойке» Воронов провел четверо суток. Ровно столько, сколько определил Фонштейн. Сменялись стражи, а Воронов стоял. Стоял и думал о превратностях судьбы, на редкость странной и непонятной. Периодически его били. Били изощренно и безжалостно. На его душераздирающие крики никто не реагировал: здесь, на Красной, 3, в здании бывшего Екатеринодарского окружного суда, обнесенном чекистами высоким глухим деревянным забором, чужую боль не воспринимал никто.

Однажды ночью Фонштейн ввалился в комнату, где Воронов с четырьмя другими несчастными отбывали «стойку». Был он хмельной и радостно возбужденный.

— Воронов, т-твою мать! Не надоело стоять? Вот дурень! Ну на хрена тебе все это нужно? На что ты рассчитываешь? На чудо? Так у нас чудес не бывает!.. Хоть ты и зловредный, но я тебе сейчас растолкую. Вот иди сюда! Иди, иди, не бойся, бить не буду. — Воронов, с трудом переставляя отекшие ноги, подошел к столу. — Присядь, разрешаю. Смотри: — следователь взял чистый лист бумаги и карандаш. — Вот круг… Рисую, видишь? Вот такой большой круг. А эти разрывы — выходы. Два. Один узкий, совсем махонький, другой — широкий, в четверть круга. Видишь? Вот здесь, в центре — ты, — он быстро и ловко изобразил в круге маленького человечка с опущенной головой и завернутыми за спину руками. — Тебе надо выбраться отсюда. Куда подашься? Какой выход предпочтешь? Широкий — это в лагерь. Признаешься в том, что тебе инкриминируют, покаешься — тебя осудят, ты отбудешь положенный срок в местах не столь отдаленных и свободен. Морщишься? Не нравится? Тогда остается этот выход, узкий — выход на волю. Ты доказываешь свою невиновность и тебя освобождают. Это ты так думаешь: разберутся, мол, и освободят. А ху-ху не хо-хо? Вот здесь в узком проходе стоит Малкин, — Фонштейн нарисовал прямоугольник, перекрывший выход. — Преграда, которую тебе не преодолеть ни-ког-да. Знаешь, почему? Потому что ты арестован и исключен из партии по его инициативе. Ты — бывший партработник, состоявший на учете в ЦК. Состоявший — это я перебрал. Состоящий. Потому что о твоем аресте в ЦК пока никто не знает. Что скажет ЦК, когда узнает, что ты был арестован, а затем выпущен? Как отреагирует? Э-э, глаза заблестели! Понял, да? Правильно понял! Он скажет: «На хрена мне такой крайком и такой начальник УНКВД, которые ни за что ни про что арестовывают ответственных партработников, а затем выпускают?» Подумают и тогда Малкин с Сербиновым, а возможно, и Газов с Ершовым займут твое место в круге, только выходы из него будут нести уже иную смысловую нагрузку: узкий — в лагеря, широкий — к траншее, у которой без промаха стреляют в затылок. Так что, подставят они свои головы вместо тебя? Вот то-то и оно! Поэтому неважно, что ты не троцкист, что ты не давал Рожинову указаний о свертывании золотодобычи на Кубани. Важно, что ты арестован и должен обязательно предстать перед судом и там признать свою вину так же, как здесь, покаяться, как это сделал в свое время Рожинов, который, кстати, никакой не враг, а сидит по твоему оговору. Как видишь, выход у тебя один — в лагерь, и я его тебе настоятельно рекомендую. Есть, правда, и третий выход. Я его здесь не изображаю, потому что это выход для Малкина и компании: нашими руками они убивают тебя, актируют и все. Ты понял? Если нет — извини, популярней разъяснить не могу. А теперь думай, выбирай в моем круге свой выход. Сегодня до утра бить тебя не будут, чтобы ты мог все обдумать в нормальной обстановке. Обдумать и решить. Упрешься — что ж… А теперь займи свое место у стены.

81

Конец августа и весь сентябрь Осипов как мог боролся за свою жизнь. Он наотрез отрицал существование в горкоме троцкистской организации. Обвинение в подготовке к террактам против руководителей партии и правительства называл бредом людей с нарушенной психикой. Его жестоко били. В ход шли сучковатые палки, обрубки медного кабеля. Его топтали ногами, душили смесью скипидара и нашатырного спирта, снова били…

Осипов предчувствовал близкий конец и с нетерпением ждал этого момента: что угодно — только бы избавиться от этих вечных нечеловеческих мук. Заснуть бы. Заснуть и не проснуться. И вдруг ему стало страшно. Умереть здесь, в зловонной камере, с клеймом врага партии и народа? Разве для этого жил? Ради этого выдержал столько мук? А что скажут жена, дочь? Проклянут за то, что выставил их на позор и был таков? Мне-то, мертвому, все равно, мертвые сраму не имут, а каково им, оставшимся жить? Он представил себе как один за другим отрекаются от них друзья, как, словно от прокаженных, шарахаются в сторону знакомые — только бы не встретиться лицом к лицу, не заговорить, не навлечь на себя подозрение в связи с членами семьи врага народа… Нет! Ни за что! Надо бороться. Надо менять тактику. Надо выжить. Надо дожить до суда и рассказать людям о застенках НКВД, о нечеловеческих пытках, об издевательствах над людьми, о разгуле беззакония в стенах учреждения, призванного стоять на страже

добра и справедливости.

И вот он двадцатый день подряд покорно сидит за столом и дает собственноручные показания Безрукову, разгребая залежи памяти и извлекая оттуда все, что можно, перекрасив, перефразировав, бросить в пасть НКВД: нате, жрите, может, подавитесь! Долго ему напрягаться нельзя — раскалывается голова и он отдыхает, ему разрешено отдыхать как человеку, прекратившему борьбу против следствия. Он не спешит, набирается сил, и никто не спешит — главное лицо в этой трагикомедии сломлено.

Осипов рассказывает, как еще подростком воспылал лютой ненавистью к советской власти и поклялся бороться с нею, сколько хватит сил. Чтобы наносить ей наиболее ощутимые удары, поступил в техническое училище, приобрел профессию токаря по металлу и, устроившись по окончании учебы на Краснодарскую пристань водников, вредил нещадно, вытачивая некачественные детали для речных судов, бороздящих Кубань. Несмотря на поток брака, он сумел-таки стать стахановцем, комсомольцем, а затем секретарем комсомольской организации водников. И здесь он размахнулся во всю свою вражескую мощь. Сомкнувшись с вражеским руководством городской комсомольской организации, он стал активно проводить скрытую подрывную работу против партии и советской власти, противодействовал коммунистическому воспитанию комсомольцев, внесоюзной молодежи и детей, проводил политику отрыва комсомола от партии и внесоюзной молодежи. Для достижения цели использовал особые вражеские методы, которые заключались в политическом и бытовом разложении молодежи, и, в первую очередь, через пьянки и растление комсомолок. Пользуясь влиянием среди комсомольцев, он организовал выпуск брака на производстве, вредил в сельском хозяйстве, а когда крайком прислал на вакантную должность секретаря горкома партии Оскара Рывкина, разоблаченного впоследствии как врага народа, вступил с ним в преступное сообщество. С его помощью пролез в партию и вскоре был избран секретарем Кагановичского РК ВКП(б), а затем секретарем горкома партии. Пользуясь неограниченной властью, оказывал помощь врагу народа Жлобе в организации повстанческих отрядов, ближайшей целью которых являлось свержение советской власти на Кубани.

Безруков тщательно следил за «писаниной» Осипова, требуя усилить отдельные моменты в его показаниях, что-то выбросить, как привнесенное из области фантастики и не соответствующее реалиям жизни, рекомендовал больше ссылаться не на разоблаченных врагов, а на свое ближайшее окружение — единомышленников, с помощью которых реализовывал свои зловещие замыслы.

Конкретные факты приводить не требовалось, от них одна путаница и ничего более, советский суд — лучший в мире суд способен сделать необходимые выводы из общих посылок. Такая постановка вопроса вполне устраивала Осипова и на будущем процессе, как ему казалось, могла сослужить ему хорошую службу. Ах, как ждал он этого процесса! Уж там-то он покажет, кто подлинный враг, а кто жертва беззакония!

Одурманенный ложной идеей, он безбоязненно называл «единомышленников», фамилии которых подсказывал Безруков, многие из которых, по его словам, давно уже «раскололись до самой задницы».

Чем ближе подходил к завершению показаний, тем чаще стали посещать его сомнения: а правильно ли он поступает, не слишком ли увлекся сочинительством? Он гнал их прочь, но они упорно возвращались обратно, и тогда он решил в дальнейшем отвечать только на вопросы, которые, вероятно, будут возникать у Безрукова.

В один из дней в соседнем кабинете поднялся гвалт и среди нескольких голосов Осипов явственно услышал голос Ильина. Шум стих так же неожиданно, как и начался, но вслед за ним послышались глухие выбухи, стон и нецензурная брань. «Бьют, — подумал Осипов. — Тоже бьют. Значит, еще не сломался. Зря…» Так продолжалось ежедневно около недели, а затем все стихло, и Осипов решил, что и этот сник, что перед пытками устоять почти невозможно.

Легче стало писать, когда перешли к последнему периоду вражеской деятельности Осипова. Он рассказал, как с помощью ныне разоблаченных врагов народа Рывкина, Бурова, Березина, Сапова, Кравцова, Шелухина и Марчука сплотил вокруг себя таких матерых врагов, как Литвинов, Ильин, Галанов, Борисов, Гусев, Матюта, Фетисенко и других, и стал целенаправленно внедрять в работу партийной организации троцкистские методы, разваливать городское хозяйство, подвергать яростному преследованию пламенных большевиков.

«Накануне ареста, — писал Осипов, — мне удалось устроить обструкцию руководству УНКВД и секретарю крайкома Ершову, в результате чего на 7-й городской партконференции Ершов был подвергнут делегатами резкой и несправедливой критике, а ответственный работник УНКВД Сербинов не был избран делегатом на краевую партконференцию по подозрению в шпионаже в пользу Польши. Заветной моей целью было организовать террористический акт против Малкина, Ершова, Сербинова и, возможно, Газова, а если удастся — против товарища Сталина и его соратников. Спасибо доблестной советской разведке, которая вовремя схватила меня за руку и не дала совершить непоправимое».

— Николай Корнеевич, — обратился Осипов к Безрукову, закончив писать, — а как ведут себя Литвинов, Ильин, Галанов? Они дают показания? Почему вы не организуете нам встречи, чтобы обсудить отдельные моменты в нашей вражеской работе?

— Они дают показания. Встречи, о которых вы говорите, называются очными ставками. Очные ставки проводятся лишь тогда, когда у арестованных по одному делу обнаруживаются в показаниях противоречия, мешающие установить истину. У вас, или в ваших показаниях, таких противоречий нет, значит, очная ставка нецелесообразна.