Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— Садись, Воронов! Как самочувствие? Сможешь давать показания или пару недель отдохнешь?
— Извините, я вас не знаю.
— Я Березкин. Геннадий Федорович Березкин. С сегодняшнего дня веду твое дело.
— А Фонштейн?
— Фонштейна отстранили за то, что слишком увлекался репрессиями, — Березкин окинул Воронова сочувственным взглядом. — Чувствуется, тебе от него досталось. Ну так что? Отдохнешь?
— С вашего позволения.
— Я проверю весь материал, который мне передал Фонштейн. Если там клевета — даю слово, что выпущу на волю. Если нет, если подтвердится, что ты неразоружившийся враг, продолжающий борьбу со следствием, — буду бить тебя смертным боем. Согласен?
— Конечно! —
— Чему ты радуешься? — удивился Березкин.
— Надежде. Появилась надежда!
— Скажешь «гоп», когда перескочишь.
— Перескочу! Обязательно перескочу, если ваши обещания не просто слова.
Две недели Воронов отлеживался в камере, отдыхал душой и телом. Вспыхнувшая надежда придавала ему сил, которых с каждым днем прибывало все больше. Неважно, что прогулки, которые должны бы давать ежедневно, разрешались раз в пятидневку, а то и реже. Неважно, что донимают вши, клопы и тараканы, что белье меняют редко, а в душ водят от случая к случаю. Скоро этот кошмар останется позади, он заживет нормальной человеческой жизнью, восстановится в партии и, чем черт не шутит, в должности. А сколько пришлось вытерпеть! Сколько вытерпел! И за что? За то, что не предал себя, что не захотел умирать с клеймом врага народа, за то, что безжалостно разоблачал и выкорчевывал адептов капитализма и был по-сталински партийно принципиален и честен? Кто не прошел этот страшный путь, тот не поймет, как он страдал, не поверит, как бесчеловечно истязают большевиков-ленинцев в застенках НКВД, прикрываясь именем партии. Не поверит потому, что нечеловеческие пытки заведомо невиновных противоречат здравому смыслу. Как можно производить аресты, не имея ни малейших доказательств вины человека, и лишь потом, пропустив его через муки ада, создать многотомное следственное дело, и все на липовых свидетелях и липовых признаниях!
«Фонштейн сказал, что Рожинов не враг, что его вражеская деятельность — плод моей фантазии, а раздавленная судьба — на моей совести. Не думаю, что это так, но даже если так — я не юрист, не следователь, я высказал предположение, а дело органов подтвердить его или опровергнуть. Рожинова осудили — значит, он враг? Или осуждение не доказательство вины? Могли бы и меня осудить, вон как Фонштейн лихо взялся фальсифицировать дело. Значит, меня тоже надо считать врагом, потому что осужден? Да-а. Дожили мы, докатились… Впрочем, со мной все иначе. Меня взяли за то, что я поднял руку на сановного убийцу, шпиона и диверсанта… А ведь началось-то, началось все с Ершова! Со второго секретаря крайкома ВКП(б)! Это с ним я поделился сомнениями» в отношении Сербинова. А он? А он поделился с Сербиновым сомнениями в отношении меня, да еще Малкина впутал. Да-а! Вот она какая, наша критика-самокритика! Чуть что — бац и на матрас, хорошо, если еще с кроватью. Но почему они так дружно вцепились в меня? Ладно — Сербинов, затронуты честь и достоинство. А Ершов, Малкин? Газов, в конце концов? Им зачем так рисковать? Разве арест меня, состоящего на партийном учете в ЦК, не риск? Разве физические эксперименты на выживаемость, которые проводились на мне, не риск? Вот теперь выйду я на свободу…»
Размышления Воронова прервал металлический лязг запоров, который столько месяцев подряд приводил его в трепет. Сколько раз он заставлял его судорожно сжиматься при мысли о новых истязаниях…
— Воронов! На допрос к товарищу Березкину.
Наконец-то! Воронов вскочил с кровати легко и свободно. Не шел — летел, взмывая над ступеньками: будущее виделось ему светлым и прекрасным.
— Садись, Воронов! О-о-о! Да ты, я вижу, совсем воспрял духом! Ну-ну, посмотрим, удастся ли тебе сказать «гоп!». Ты знаешь этого
— Нет, — отрицательно качнул головой Воронов, — не знаю. Хотя впечатление такое, что где-то видел.
— Присмотрись повнимательней, может, на свету после камеры в глазах рябит. Это ж Ян, твой старинный товарищ. Ну?
— Нет. Говорю твердо: я этого человека не знаю.
— Начинается, — недовольно проворчал Березкин. — Осужденный Ян, ты знаешь этого человека? Или тоже где-то видел?
— Знаю, — твердо заявил Ян. — Это Воронов Анатолий Григорьевич.
— Когда, где и при каких обстоятельствах ты с ним познакомился?
— Я познакомился с Вороновым в тысяча девятьсот тридцать третьем году в ЦК ВКП(б), куда нас вызывали на собеседование в связи с утверждением на должности в Политотдел. Мы проживали с ним в одном общежитии, и он, то есть — Воронов Анатолий Григорьевич, пытался завербовать меня в троцкисты, пригласив на троцкистское совещание, которое тайно проводилось в одном из отделов ЦК.
— Вы были на этом совещании?
— Нет, я отказался, заявив, что твердо стою на сталинской — позиции.
— А зря. Надо было сходить. В интересах ВКП(б). Что скажешь, Воронов? Неужели и теперь будешь отрицать?
— Не просто отрицать. Я буду отвергать сказанное как несусветную ложь.
— Отвергай.
— У неизвестного мне гражданина, или у того, кто его подставил, — Воронов с усмешкой взглянул на Березкина, — нестыковочка вышла. В должности я утвержден Центральным Комитетом заочно и в Москве в тридцать третьем ни разу не был. И в общежитии я с этим человеком жить не мог, потому что никогда в общежитии, будучи в Москве, не останавливался. Это можно проверить по документам крайкома, цэка, милиции и так далее. Стало быть, вербовать этого человека в троцкисты я никак не мог.
— Логично, — хмуро согласился Березкин. — А зачем же ты, Ян, клевещешь на честного человека? — Березкин украдкой взглянул на Воронова и, заметив на его лице саркастическую улыбку, выдавил из себя: — При таком поведении, Ян, тебе, как говорят блатные, век свободы не видать.
Ян молчал, наклонив голову, и кто знает, что там было написано, на его роже: может, хохотал над недалекостью следователя. Конечно, Березкин мог разыграть сейчас негодование, облаять Яна отборной чекистской бранью, избить, в конце концов, но представил, как нелепо и смешно все это будет выглядеть, и смолчал.
Очная ставка закончилась, Яна увели.
— Все начинается сначала? — глядя исподлобья на Березкина, спросил Воронов. — А как же ваше обещание разобраться?
— А я что делаю? Онанизмом, что ли, занимаюсь?
Передопрашиваю, уточняю… Очные ставки для чего проводятся? Чтобы устранить противоречия в показаниях.
— Какие противоречия! — возразил Воронов. — Я по этому поводу никаких показаний не давал.
— Не умничай, — прикрикнул Березкин, — почувствовал слабинку. Заткнись! — заорал, заметив, что Воронов снова хотел что-то сказать. — Заткнись, или я спущу тебя в подвал и там, за пять минут до смерти, ты подпишешь мне все, что я от тебя потребую.
«Все, — подумал Воронов, — маска сброшена. Он такой же подлец, как все другие». Черная тоска сдавила сердце. Надежда рухнула. Стало ясно, что отсюда ему уже не выйти.
Через два дня была проведена очная ставка с Рожиновым и тот подтвердил свою гнусную ложь о совместной троцкистской террористической — раньше было только вредительской — деятельности.
— Ну, вот видишь, Воронов, — торжествующе говорил Березкин, — придется тебе, друг ситный, раскалываться. Рожинов не врет, это факт.