Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— Ты чо, очумел? — испугался Березкин. — Поставь бутылку и не выделывайся!
Фонштейн поставил бутылку на подоконник, резко повернулся и, хлопнув дверью, вышел.
— Обиделся, — констатировал Березкин. — Ничего, — он стал разливать вино по стаканам, — остынет — придет за своей порцией. А ты с нами выпьешь, Воронов? Да-а. Ты совсем расклеился. Ну ладно, поваляйся в постели еще дня три, потом приступим к мемуарам. «Мемуары бывшего партийного работника» — звучит? Звучит. Пиши, пока есть возможность.
Березкин вызвал конвой, и Воронова отнесли в камеру.
99
«Четыре дня я не поднимался с постели, три недели харкал кровью, —
Так совершилось мое падение. Я стал на позорный путь клеветы на себя. Иного выхода я не видел. Я знал, что Малкин, Сербинов и другие на почве мести организовали и сфабриковали на меня клеветнический материал, и убедился, что они не остановятся в своем преступлении вплоть до убийства меня.
А умирать убежденному большевику в подвале советской разведки с маркой врага народа тогда, как за стенами живет и здравствует Советская власть и партия, торжествует великая правда Сталина — так умирать тяжело.
Позорный путь вымышленных показаний даст возможность в этих условиях спасти жизнь, встретиться с большевиками из прокуратуры или суда и через них передать партии и Сталину о насилии и вымысле показаний, клевете на себя. Но так как от этих показаний я в свое время буду отказываться, то я решил, во-первых, не подтверждать ни одного «факта», о которых говорят на меня клеветники, выдумать свои «факты», чтобы не связывать себя с ними и легко доказывать впоследствии вымысел. Во-вторых, не клеветать ни на одного честного человека, не толкать органы НКВД на новые аресты, а причислить себя к уже арестованным. Писать подробно и больше, чтобы скорее отстали, но не увлекаться, чтобы через «тройку» шутя не оказаться на кладбище.
Первый вариант моих показаний Березкин понес Сербинову. Вернувшись от него, сказал: «Это не показания, а отчет второго секретаря РК. Естественно, что капитан их забраковал. Зачем ты объявил себя правым, когда надо было быть троцкистом? О своих раскаяниях и хорошей работе не выдумывай и не пиши. Все, что ты делал с 1932 года, характеризуй как вредительство. Больше давай людей и связей. Описанный тобой разговор о Сталине, что вы его не изберете на съезде секретарем — глупость, никто не поверит. Пиши, что вы его убить хотели. Без этого показания не приму и снова бить буду в «косухе».
После этого Березкин перевел меня к себе в кабинет и стал диктовать основное содержание новых показаний. Я называл ему даты жизни и работы, указывал обстоятельства и писал, а он говорил мне, как тот или иной факт перевернуть на контрреволюционный лад или дать ему контрреволюционные содержание и окраску.
Руководители следствия Малкин, Сербинов и другие виновники моего ареста используют все средства для того, чтобы меня обвинить и осудить. Я боюсь, что даже если клевета распадется и судить меня будет не за что, они найдут иные способы для того, чтобы я в тюрьме подох.
Поскольку следствие необъективно и не может быть объективным, я прошу передать мое дело Прокуратуре Союза или Федерации, или в НКВД СССР и сообщить о содержании моего заявления в ЦК ВКП(б) И. В. Сталину».
Потекли дни, недели, месяцы мучительного ожидания. Надежда на справедливое разрешение дела не покидала Воронова. Он ждал.
100
«Мне
Какие нужны нервы, чтобы выдержать все это! Но я выдержал. Я уже собрался было отправить его обратно, в камеру, когда позвонил Сербинов. Он спросил, в каком состоянии Галанов, и, выслушав меня, потребовал его к себе. Я отвел и немного задержался, чтобы посмотреть, как будет вести себя арестованный у Сербинова. Вот что там произошло: Сербинов положил перед Галановым принадлежности для письма и повелительным тоном сказал: «Пиши! Хватит валять дурака. Здесь уже был Осипов, он твердолобей тебя, но посидел тридцать минут и дал развернутые показания. Видишь? Осипов дал развернутые показания. А ты? Выбирай, либо ты сознаешься и пойдешь в суд, либо… твоих детей будут воспитывать чужие тети и дяди!» Галанов ответил, что не знает, о чем писать, разве что заняться самооговором, оклеветать себя. Во имя чего? Сербинов взбеленился. «Ты, поганая козявка, пигмей вонючий, презренная падаль, — кричал он самозабвенно, брызгая слюной, — я брал показания у Зиновьева и Бухарина, такие киты кололись до задницы, а ты корчишь тут из себя! Отодвинься от стола, развалился, как в райкомовском кресле!»
Галанов послушно отодвинул стул, чуть приподнявшись над ним, сел и выпрямился, и в этот момент Сербинов сильнейшим ударом сбил его со стула. Что тут началось! На шум прибежал секретарь управления Стерблич, мощным рывком он поднял Галанова с пола, зажал его голову у себя меж ног, Сербинов отработанным движением спустил с него штаны и оба стали избивать его ремнями, изорвав в клочья кожу на заднице.
Устав, Сербинов отошел от избитого, валявшегося на полу, и позвонил коменданту Управления Валухину Николаю.
— Открой подвал, есть клиент, — сказал он устало. — Приготовь все, что есть на вооружении, и бензина прихвати. Я его, суку, сожгу к такой матери!
Галанова увели в подвал. Что там было — не знаю, я ушел к себе. Я категорически против таких методов допроса, но помешать Сербинову я бы не смог. В такие минуты он звереет, теряет рассудок и бьет, бьет, пока не выбьется из сил. Тронешь его — может применить оружие.
Через некоторое время Галанова, полуживого, притащили в мой кабинет и бросили на пол.