Коридоры кончаются стенкой

Кухтин Валентин Иванович

— В первых числах января тридцать восьмого года я, находясь в кабинете Шашкина, спросил у него, чем объяснить, что в УНКВД массово применяются извращенные методы следствия. Шашкин ответил, ЧТО таковы указания наркомата, и если я не буду их выполнять, а буду болтать и оригинальничать, со мной расправятся, как с куропаткой.

— И ты не возразил?

— Я ответил, что раз это установка НКВД, я обязан выполнять ее наилучшим образом.

— Так прозаично? Тебе предложили и ты, не задумываясь, головой в омут?

— А

что мне оставалось делать? Избиение арестованных и «липачество» стали применяться в УНКВД почти сразу после его образования. Все происходило у меня на глазах, в процессе работы я и сам втянулся в это дело. Часто помогал Шашкину.

— Он это делал систематически?

— В избиении он играл заглавную роль. Любил размяться. К нему приводили несознавшихся, и он приводил их в порядок.

— Ясно. На сегодня хватит. На следующем допросе назовешь мне всех участников заговора. Расскажешь подробно про их дела.

33

Слушая Рукавцову, Гальперин и его помощник Кондратьев недоуменно переглядывались. Лжет ведь, бесстыжая, лжет и не чешется. Но почему с таким упорством старается убедить их в своей виновности?

— Вам действительно Кабаев передал порошок? — спросил Гальперин.

— Да.

— И вы его всыпали в пищу Аллилуева?

— Да!

— Для чего? Для вкуса? — интересуется Кондратьев.

— Не знаю, — пожимает плечами Рукавцова. И потом, словно спохватившись: — А я не весь всыпала. Часть выбросила в уборную.

— Зачем?

Рукавцова удивленно смотрит на прокуроров.

— Я сомневалась.

— В чем вы сомневались?

— Я не думала, что это отрава, я даже выпила оставшийся порошок…

— Вы сказали — выбросили.

— А оставшийся выпила… попробовала на язык.

— Вы правду говорите?

— Правду.

— А почему вы поначалу отрицали все?

— Мне сказали, что нужно сознаться.

— Вам никто не говорил, что нужно сознаться, — вмешался в беседу Захожай. — Вам говорили, что нужно сказать правду.

— И я сказала правду.

— То, что вы отравили Аллилуева — правда? — уточнил Гальперин.

— Так говорит Кабаев.

— Кабаев может говорить что угодно… В чем дело? Почему вы плачете? Что вас мучает?

— Все мучает, — всхлипнула Рукавцова. — Все.

— Что именно?

— Мне тяжело.

— По закону вы вправе вообще не давать показаний. Можете отказаться. Все равно нас ваши ответы не удовлетворяют.

— Я сказала все, что нужно.

— Нужно кому?

— Следствию.

— Следствию вы можете говорить то, что оно от вас требует. Нам скажите правду, вы отравили Аллилуева?

— Да!

— Нам вы сказали, что всыпали яд в пищу. Рюмину показали, что Аллилуев отказался от еды.

— Отказался? — растерянно переспросила Рукавцова. — Да. Точно. Отказался. Как я забыла?

—. Я вам не верю! — твердо заявил Гальперин, и встал. —

Вам следует понять следующее: если, сознаваясь, вы говорите правду — вы помогаете следствию установить истину и имеете шанс получить от суда снисхождение. Если, сознаваясь, лжете — вы теряете этот шанс. Итак, спрашиваю в последний раз: вы подтверждаете, что сказали нам правду об отравлении Аллилуева?

Рукавцова глянула на прокурора большими печальными глазами и вдруг, закрыв лицо ладонями, разрыдалась. Ее не успокаивали и, плачущую, отправили в камеру.

— Что скажешь? — обратился Гальперин к Захожаю. — Ведь врет, а? Врет! Но почему так упорно!

— Со страху. Долго все отрицала. После очной ставки с Кабаевым подыграла ему. Идти на попятную — снова рисковать, раздражать следователя. Вот и врет.

— Этот Рюмин, следователь, он как? Что за человек?

— Мне он показался непорядочным.

— Бил ее?

— Вероятно. После допроса, на котором она дала признательные показания, ее вынули из петли.

— Да. Женщина запугана, это видно. Давай-ка, брат Захожай, поручим ее психиатрам. Пусть допросят без нажима, как это они умеют. А Кабаев… он же отказался от своих показаний в этой части. В суде отказался.

— Я в курсе.

— Ну, вот. Рукавцова об этом не знает, потому и мудрит.

34

На дворе бушует апрель. В открытые настежь окна льются волнующие запахи весны. Светло, радостно. Среди буйной зелени рдеет кумач: город готовится к Первомаю.

Захожай с удивлением смотрит на Березкина. Заместитель начальника следственной части непривычно оживлен, человечен, даже галантен. Последний из приближенных Малкина, остающийся пока на свободе. Последний из могикан. Двое сотрудников вводят Рукавцову.

— Здравствуйте, Ефросинья Федоровна! — восклицает Березкин и идет навстречу измученной женщине, от которой сногсшибательно несет специфическим запахом тюрьмы. — Присаживайтесь, пожалуйста, — показывает он решительным жестом на стул.

Рукавцова с удивлением смотрит на Березкина, задерживает взгляд на Захожае и, кажется, только ему шепчет устало:

— Здравствуйте, — садится и опускает глаза.

— Ефросинья Федоровна, — говорит ей Березкин, — мы пригласили вас на необычный допрос…

— Скорее даже не на допрос, а на беседу, — уточняет Захожай.

— Да-да, конечно, — соглашается Березкин. — Именно на беседу. Проведут ее с вами совершенно нейтральные люди, светила кубанской медицинской науки: заведующий кафедрой фармакологии Кубанского мединститута профессор Авроров, крайсудмедэксперт профессор Давидович, завкафедрой внутренних болезней названного института профессор Жданкевич и врач санчасти УНКВД Терновский. Мы — Захожай и я, можем присутствовать, можем не присутствовать, все будет зависеть от обстоятельств.