Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
— Я допускаю, что исследования на предмет отравления не проводились. Он был тяжело болен и ограничились прежним диагнозом.
— Но если мы поднимем вопрос об отравлении — последует новое исследование. Дополнительное. А это повлечет за собой эксгумацию трупа. Вы представляете, что может произойти? Если отравление не подтвердится?
— Ну тебя к черту, Захожай! С тобой социализм и за сто лет не построить: слишком осторожен и фантазируешь много. Вот забирай свою Рукавцову домой и закрепляй ее показания с местными прокурорами. А суда не бойся: там дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Эксгумация для них — слишком тонкая материя. И не рискнут. Никогда не рискнут! Кто захочет подставлять свою задницу в случае чего? Ты бы подставил? Вот то-то и оно! Впрягай своих прокуроров, заставляй
— Вроде бы, — засмеялся Захожай и Влодзимирский поддержал его своим дробным смехом.
32
К началу 1940 года почти весь руководящий состав УНКВД малкинского набора сменил уютные горкоммунхозовские квартиры на грязные и завшивленные тюремные камеры. Для одних базовой тюрьмой была Лубянка, для других — Лефортово, иные перебивались во внутренней тюрьме УНКВД в городе Краснодаре. При необходимости их перемещали из одной тюрьмы в другую, но ненадолго. «По миновании надобности» возвращали обратно. Шла напряженная работа по ликвидации старых чекистских кадров, выполнивших свой долг перед ВКП(б). В конце февраля Военная коллегия Верховного суда СССР осудила к высшей мере наказания Кабаева, Абакумова, Шашкина и Захарченко. Верные слуги Сталина и Ежова уходили в бесчестье тихо, без митингов и демонстраций, оставляя свои жуткие тайны в пухлых архивах Лубянки. В тридцать седьмом эти люди дружно откликнулись на призыв вождя всех времен и народов о ликвидации идиотской болезни беспечности и повышении бдительности, и под мудрым руководством ЦК провели в стране огромную очистительную работу, выуживая из всех щелей «затаившихся троцкистско-бухаринских шпионов и диверсантов». Они уходили, оставляя в наследство будущим поколениям чекистов отработанную систему борьбы всех против всех, забрызганные кровью обличительные протоколы и свои «чистосердечные» признания, в которых со свойственным им цинизмом щедро делились опытом безудержной показухи, изощренной фальсификации, изуверских пыток, варварского растления масс и насильственного приобщения к сотрудничеству в форме стукачества и злобных оговоров.
Брали их не всех сразу, а группами, доводили до кондиции и лишь потом производили новые аресты.
Для Коваленко арест не был неожиданностью. Один из немногих в УНКВД, кто имел высшее образование, он, кроме того, обладал богатой интуицией, которая помогла ему увидеть будущее беспредела задолго до того, как начался отстрел старых чекистских кадров. Использовать свой бесценный дар для спасения собственной души он так и не смог, как ни старался: слабый волей, он безропотно выполнял установки старших по должности, и в конце концов о нем заговорили как о классном специалисте по фальсификации уголовных дел. Первые опыты этого жестокого творчества сам он относил к периоду его работы в УНКВД по Азово-Черноморскому краю под руководством начальника следственного отдела Розенблюма и руководителя промышленной группы отдела Вайнштейна. Им удалось тогда «поднять» нашумевшее дело по Таганрогскому металлургическому заводу им. А. А. Андреева, по которому как участники троцкистской диверсионно-террористической организации были арестованы многочисленные кадры специалистов вместе с директором завода и его заместителем. Удача вдохновила группу на избиение кадров Других таганрогских заводов. В их числе оказались авиационный и «Красный котельщик». Именно там Коваленко набил руку на фальсификации и стал считать себя специалистом по промышленности. После образования Краснодарского края Коваленко оказался во вновь созданном УНКВД в Краснодаре и, вооруженный опытом Розенблюма — Вайнштейна, приступил к выкорчевыванию шпионско-диверсионных кадров на заводах Краснодара и края в качестве руководителя специально созданной промышленной группы УНКВД. Лихая была эта группа. Трудно представить, что было бы с заводами имени Седина, нефтеперегонным, Главмаргарином, шорно-галантерейной фабрикой, «Майнефтью», если бы не зоркость доблестной кубанской разведки, не поразительный феномен Коваленко и его вдохновителей — Малкина, Сербинова, Шашкина, Полетаева, с их способностью всегда вовремя, за считанные секунды до взрыва обнаруживать
Однажды, реагируя на ворчливое бормотание Малкина по поводу постоянного нервного напряжения, от которого все валится из рук, Коваленко со свойственной ему рассудительностью заметил:
— По тем вестям, что идут из Москвы, видно, что скоро грянет гроза. Придется нам отвечать сразу за все, что сделано в последние годы.
— Почему «нам»? — возмутился Сербинов. — Чувствуешь за собой грех, так помалкивай. «Нам»…
— Да я что, — спокойно возразил Коваленко. — Я солдат, а вы — командиры.
Оказавшись в Лефортовской тюрьме, Коваленко растерялся и вместо признания очевидного стал яростно отрицать все, что ему ставилось в вину. Миронович, задетый за живое, решил не церемониться с бывшим коллегой и отстегал его для начала резиновой палкой, которую постоянно держал в ящике стола.
— Слушай, ты, умник! — жестко процедил он сквозь зубы, когда страсти улеглись и оба угомонились. — Если ты думаешь, что я позволю издеваться над собой, то это твоя последняя ошибка. Изобличен десятками, а туда же, выделываешься, как сухарь в помойной яме. Будешь давать показания?
— Буду, буду, — закивал головой Коваленко и выплюнул на ладонь осколок зуба. — По лицу-то бить палкой не положено. Она хоть и резина, а… куда его?
— Оставь себе на память. Садись, покалякаем.
Коваленко встал на ноги, пошатываясь подошел к столу, отодвинул стул подальше и присел на самый краешек, опасливо поглядывая на руку Мироновича. Следователь насмешливо хмыкнул:
— Мы ж договорились с тобой, чо бздишь?
— Мало ли что…
— По себе судишь?
— По себе, по тебе, по всей системе!
— Ты систему не трожь! Система не заставляла меня щекотать тебя.
— Может, и не заставляла, но позволяет.
— Не умничай. Кто допрашивал Сорокашиша?
— Шашкин.
— Протокол подписан тобой.
— Я оформлял.
— Кто брал у него показания о Лунге, Столовицком, Мовропуло, Александрове?
— Шашкин.
— Когда?
— Точно не помню, но вроде бы в средине июня тридцать восьмого.
— То есть после ареста Столовицкого?
— Да.
— Почему эти показания датированы пятым марта?
— Не знаю.
— Кому и зачем потребовалось фальсифицировать дату допроса? Может, протокол составлен раньше?
— Раньше я не мог подписать этот протокол как зам. начальника третьего отдела, потому что на эту должность назначен в мае.
— Подписывал задним числом и ошибся?
— Нет.
— Ты писал только этот протокол или другие тоже?
— Арестованных допрашивали следователи, а мне как грамотному человеку давали оформлять протоколы.
— Ты лично допрашивал?
— Когда при оформлении протокола возникали вопросы — я вызывал арестованных, уточнял. Полностью не допрашивал.
— Сорокашиш инициативно назвал сотрудников УНКВД как сообщников?
— Нет. Его несколько раз допрашивал по этому поводу Шашкин.
— Он отрицал их причастность?
— Поначалу да. После соответствующей обработки…
— Шашкин был заинтересован лично в их осуждении?
— Да. И Малкин требовал обязательного их ареста.
— Почему?
— Они пытались провалить кандидатуру Захарченко при выборах партбюро.
— И только? Значит, они были арестованы без всяких оснований, а затем Шашкин пытался подогнать дату допроса Сорокашиша под дату их ареста? На твой взгляд — это является фальсификацией?
— Любые умышленные действия, направленные на то, чтобы поддельное выдать за истинное, являются фальсификацией.
— Кто и при каких обстоятельствах завербовал тебя в контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД?
— Такой организации не было.
— Повторить вопрос или применить «извращенные методы следствия»?
— В контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД, меня завербовал Шашкин, — отчеканил Коваленко.
— Ну вот, оказывается, ты все понимаешь, — усмехнулся Миронович. — Но ты не сказал при каких обстоятельствах состоялась вербовка.