Кориолан. Цимбелин. Троил и Крессида

Шекспир Уильям

Первый воин

Он – дьявол.

Авфидий

Храбрее дьявола, но не хитер.На доблести моей из-за негоТеперь пятно; замаран, не могу яСамим собою быть и принужденОподлиться. От ярости моейНичто не будет Марцию защитойТеперь: ни святость храмовых убежищУ алтаря, под сению жрецовМолящихся и жертвоприносящих,Ни

величавые чертоги власти.Обычай дряхлый мне уж не указ.Больным застигну, безоружным, спящим –Не пощажу его. Где ни найду, –Пусть даже в доме брата моего, –Переступлю закон гостеприимства,Омою руку гневную в крови.Вы проберитесь в город. Как охранаРазмещена и отправляют в РимКого заложниками, вызнать надо.

Первый воин

А ты не с нами разве?

Авфидий

Ждут меняУ рощи кипарисовой. Та рощаЮжнее мельниц городских; туда выДоставьте мне известия, чтоб яСвои шаги мог соразмерить с ними.

Первый воин

Будет исполнено.

Уходят.

Акт II

Сцена 1

Площадь в Риме. Входят Менений и два народных трибуна – Сициний и Брут.

Менений. Авгур мне предсказал – к вечеру будут вести.

Брут. Хорошие или плохие?

Менений. Простонародью придутся не по нраву: оно Марция не любит.

Сициний. Природа учит земную тварь знать и любить тех, кто ей друг.

Менений. А скажите-ка, волк кого любит?

Сициний. Ягненка.

Менений. Да, ягнятину волк любит. Вот так и несытое плебейство не прочь бы сожрать благородного Марция.

Брут. Ну, этот ягненок чистым медведем ревет.

Менений. Нет, этот медведь, как чистый ягненок, живет. Вот вы оба уже люди старые; ответьте мне на один вопрос.

Оба трибуна. Изволь.

Менений. Назовите мне такой грех, такой порок, какими Марций не был бы нищ, а вы не обиловали бы?

Брут. Да он во всех пороках и грехах повинен.

Сициний. Особенно в гордости.

Брут. И всех переплюнул бахвальством.

Менений. Бахвальством? Странно это слышать. А знаете вы оба, как о вас судят здесь в городе – то есть как мы, люди знатные, судим?

Оба трибуна. Как же вы о нас судите?

Менений. Вот вы о гордости упомянули – а сами не рассердитесь?

Оба трибуна. Да уж говори, говори, почтенный.

Менений. А и рассердитесь, так горе небольшое: ведь чашу вашего терпения любой пустяк-воробышек способен опрокинуть. Что ж, опрокидывайтесь, злобьтесь на здоровье, раз вам это здорово. Вы обвиняете Марция в гордости?

Брут. Не мы одни.

Менений.

Знаю, что вы одни – упряжка квелая; пособников многих имеете, а иначе сирые из вас были бы деятели. Силенка у вас у одних-то сиротская. На гордость чью-то жалуетесь. Ох, если б могли вы повернуть зрачки свои к затылку и обозреть драгоценную внутренность вашу! Если б только могли вы!

Брут. И что бы тогда?

Менений. А тогда бы обнаружили вы пару никчемных, спесивых, склочных, скандальных должностных дураков, каких поискать в Риме.

Сициний. А ты что за птица, Менений, тоже всем известно.

Менений. Всем известно, что я шутник-причудник и не любитель разбавлять крепкое вино хоть каплею тибрской воды. И не любитель отказывать жалобщику – и в этом видят изъян мой, а также и в том, что поспешен бываю и вспыльчив, и знакомей мне глухие зады ночи, чем рассветные ланиты утра. Что у меня на уме, то и на языке, и зла на людей не держу, расходую тут же в словах. Таких государственных мужей, как вы, не величаю мудрыми законодателями, и если от питья, каким потчуете меня, во рту кисло, то морщусь откровенно. Когда слышу в речах ваших всякие «зане» и «поелику», сбивающие с панталыку, то не хвалю вас за такое спотыкливо-ослиное ораторство. И хотя оспаривать не стану, что возраст ваш серьезный и года у вас почтенные, но обличу в постыдной лжи того, кто скажет, что у вас и лица почтенные. И если все это читается на карте моего микрокосма, то я «птица», по-вашему? А если всем известно, что я за птица, то какую тут зловредность могут высмотреть ваши закисшие органы зрения?

Брут. Ну, ну, ну, знаем мы тебя.

Менений. Вы ни меня и ни себя и ни шута не знаете. Вам одно надо – чтоб голытьба перед вами шапки ломала в поклонах. Вы целое утро погожее тратите на разбор трехгрошовой ругни между лотошницей и продавцом затычек, и еще на завтра назначаете дослушиванье. А случится разбирательство серьезнее и схватит вдруг у вас живот, то корчите гримасы, точно актеры в пантомиме, теряете последний свой терпеж и, убегая на истошно затребованный горшок, вырявкиваете решение, еще только запутывающее тяжбу. Вся уладка дела к тому сводится у вас, что обоих тяжущихся честите подлецами. Славные из вас миротворцы!

Брут. Все знают, что насмешничать в хмельном застолье тебе сподручней, чем державные дела решать на Капитолии.

Менений. Тут и степенный жрец станет насмешником, когда посталкивается с такими умницами, как вы. Самые мудрые ваши суждения не стоят того, чтоб, изрекая их, вам разевать свои брадатые уста, а ваши бороды со всем их волосом не годны даже и в подушку под портняжий зад или во вьючное ослиное седло. А еще обидно вам, что Марций горд; да он в любой базарный день дороже стоит всех ваших прародителей и предков со времен потопа, даже если лучшие из них, возможно, были потомственными палачами. Желаю здравствовать вашим милостям. А то как бы не подхватил я скотскую чуму от разговоров с вами – пастухами плебейского стада. Так что уж не смею вас удерживать. (Брут и Сициний отходят в сторону.)

Входят Волумния, Виргилия и Валерия.

Привет госпожам моим, столь же прекрасным, сколь благородным, – а сама Луна, спустясь на землю, не превзошла бы вас благородством. Куда путь правите так спешно?

Волумния. Достойнейший Менений, мы спешим встречать моего мальчика, моего Марция. (Спутницам.) Идемте скорей, ради Юноны.

Менений. Что? Марций возвращается?

Волумния. Да, и проявив себя отважно и победоносно.