Король-паук
Шрифт:
— В таком случае пусть тот, кто обычно носит этот меч, продолжает носить его. Меч стал его частью. Некоторые люди перестали обращать внимание на мой горб.
— Никто и никогда не носил этот меч. Он весь усыпан бриллиантами и всей этой декоративной чепухой. Вероятно, он не прорежет и масла.
— Меч великого магистра?
Король кивнул.
— Моя казна удручающе опустеет после того, что я предпринял сегодня, но я в то же время не могу исключить всякие расходы, и особенно мои скромные вложения в Бургундию. Мне придётся
— Но нужно ли для этого делать меч невидимым? Разве нельзя изготовить копию, отделанную стразами? Я знаю нескольких преуспевающих ювелиров, которые ничем иным не занимаются, кроме как...
— Чёрт побери, так поступал мой отец. Все короли прибегают к этому. Существуют искуснейшие подделки всех коронных бриллиантов. Трудность не в этом. Я хочу осуществить своё намерение втайне. Я не собираюсь закладывать их во Франции. Об этом станет известно, и пойдут толки. Я отправлю их за пределы страны, в генуэзский банк Сен-Джорджио. Слава Богу, с итальянцами я установил тёплые отношения, даже сердечные. Полагаю, от них я добьюсь лучших условий.
— Костыль! — воскликнул Оливье. — Меч можно отлично спрятать в костыле. О, как резво заковылял бы я с ним в Геную, если бы только ваше величество поручили мне это дело. Я выглядел бы с костылём очень убедительно.
Король колебался.
— Нет, не ты, Оливье. Ты нужен мне здесь, рядом со мной. Кто знает, быть может, мой озноб усилится.
Очень медленно, взвешивая каждое слово, прекрасно понимая, в какое опасное положение он себя ставит, и тем не менее решившись пойти на риск, Оливье произнёс:
— Быть может, мой господин, этот озноб есть проявление вашего... вашего недуга?
Людовик резко выпрямился, лицо его исказила ярость:
— Недуга? Недуга?! Ах ты, уродливая тварь! Ах ты, обезьяна! Я никогда не болею! Что за недуг? Ну же, ну, ну? Ты что, язык проглотил? Или кто-то вырвал его? Кто осмелился испортить мне удовольствие вырвать твой гнусный язык?!
Оливье бросился на колени и уткнул плачущее лицо в ночной халат.
— Вырвите его у меня, мой господин! Я не назову недуга! Но уже долгое время я тайно пытаюсь излечить вас от него.
— Излечить? Как? Каким образом, чем ты лечишь меня?
Оливье поднял на короля глаза, полные муки, его подбородок дрожал и борода словно прилипла к уродливому наросту на нём, подчёркивая его размеры и уродство:
— Помните, ваше вино иногда горчило, я тогда винил в этом ключника — то была хорьковая желчь. Серебряный кубок, который я вам преподнёс, и вы милостиво соблаговолили принять его из моих рук — он изготовлен не из серебра, а из сурьмы одного алхимика...
— Этому алхимику несдобровать.
— О, нет, он ничего не подозревает. Я украл сурьму. Она наделена слабительными и успокаивающими свойствами одновременно и растворяется даже в воде, не то что в вине. Часто, когда мой бритвенный нож оттягивал
— Так ты всегда знал это?! — проговорил Людовик. — Всегда знал.
— Да. Я знал.
— Остальные, кто знал, погибли. Оба.
— Я не боюсь. Не боюсь смерти.
— Нет, нет. Ты неправильно понял. Это были мой духовник и... моя жена. Я любил их.
На мгновение он замолчал, размышляя.
Оливье спросил:
— Я прощён?
— Прощён? Чёрт возьми, да ты — просто сокровище. Лекарь, который может поставить такой диагноз, притом что больной упорно, настойчиво, последовательно скрывает симптомы болезни! Оливье, я не могу осуждать тебя. Как ты мог это подумать?
У меня не было приступов уже много лет. Шрам на голове? Но ведь это — только шрам.
— Да, ваше величество.
— Когда-нибудь, — сказал Людовик угрюмо, хотя теперь увидев, что не одинок в своей нерешительности и слабости, он почувствовал большое облегчение, — когда-нибудь профессиям цирюльников и врачей суждено будет разделиться. Хоть слишком многое совпадает в их обязанностях, сейчас никто из них не несёт никакой ответственности.
— Возможно, когда-нибудь это и случится, ваше величество, но мне трудно представить себе лекаря, который бы не получал дополнительного дохода от выдёргивания зубов и стрижки волос.
— Это так, — проговорил Людовик. — Ты знаешь, Оливье, ты мог бы отравить меня своими секретными зельями.
— Мог бы сто раз. Но не сделал этого.
— Кажется, на меня наваливается сон, — сказал король, зевая. — Оливье, подлец, не дал ли ты мне какого-нибудь снотворного?
— Нет, я клянусь!
— Ладно, я верю тебе, к тому же припоминаю, что ничего не пил. Ах как же хорошо, как приятно чувствовать себя спокойно.
Улыбаясь, цирюльник наблюдал, как тот засыпает, а затем тихо вышел из комнаты. Но перед тем как уйти, он наклонился и осторожно вынул из-под кровати небольшую грелку. Она была раскалена и распространяла вокруг себя тепло и не имеющие запаха снотворные вещества. Он крепко сжал ручку грелки. Такой можно и убить. А можно помочь заснуть любимому господину, тяжело трудившемуся весь долгий день.
Глава 41
Следующие полтора года оказались для Людовика определённо удачными. Внешне это было время «жалкого мира», и европейские монархи, как зачастую случалось в прошлом, считали французского короля как бы несуществующим. Он ничего не решает, говорили они. Но на самом деле тайное сражение умов продолжалось и было не менее ожесточённым, чем битва при Монтлери. Людовик любил такие сражения, потому что всегда выходил в них победителем.