Корректировка 2
Шрифт:
Глава 21
Как назло, искомый адрес оказался в месте моей высадки на берег, на окраине маленького рыбацкого поселка.
Блин, столько времени зря потерял!
Чертыхаясь, я вернулся и следуя указаниям почтальонши, нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый домик с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.
Георгий Семенович оказался невысоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.
Мы познакомились, он прочитал рекомендацию бакинского друга и сразу же велел
— Живите, сколько хотите, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.
Здесь пахло пылью. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с треснутыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт. У стены — продавленный диван. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти. У другой стены был пристроен большой камин, рядом бамбуковая этажерка, где сиротливо валялись рваные книги и журналы.
Увидев извлечённые из чемодана бутылки, Жора немедленно ушёл к какому-то Адгуру за мясом для шашлыка, предложив мне располагаться на втором этаже. Здесь, мол, бардак.
Второй этаж домика представлял собой, что-то вроде летней веранды, со стенами из тонких досочек, а часть и вовсе под открытым небом, типа, балкон.
Зимой здесь, конечно, жить нельзя, а сейчас, почему бы и нет. Еще и вход отдельный — шикардос!
Справедливости сказать, на втором этаже бардак был не меньший, чем на первом. Складывалось впечатление, что Жора использовал его, как чердак — склад для всякого хлама — всюду разбросаны мешки с каким-то тряпьем, коробки, пачки старых газет.
Я прошёлся по комнате, споткнулся о чугунную гирю, потрогал приколоченный к стене деревянный барельеф обнаженной женщины, над которым висела фотография этой же женщины почему-то в летчицком шлеме.
Завершив осмотр, я сгреб весь хлам в угол. По-хорошему, надо было вымыть пол, но воды в доме не было, бочка в заброшенном огороде стояла пустой (как потом выяснилось, мылся Жора исключительно в море, что летом, что зимой). Поэтому, я, позаимствовав веник и совок, ограничился подметанием выделенного мне жизненного пространства. Перетащил в свою новую обитель раскладушку и один из столиков. Ну что ж, жить как-то можно, чай не графья.
Удовлетворенный, я вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.
К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, ели прямо с шампуров куски нежной баранины и пили из гранёных стаканчиков текилу.
— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, херня, — по окончанию бутылки вынес свой приговор Жора.
Несколько дней продолжалось опробование то рома, то виски, а когда они закончились то и чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так под фрукты.
Вечерами у костра на обрыве Жора рассказывал мне поражающую воображение историю своей жизни. Благо по истории этой можно было написать роман.
Георгий Семенович родился в самом конце девятнадцатого века в семье богатейшего ростовского купца. Жора был один из восьми детей (семеро сестер и он), и с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился
Из Египта, заработав денег, Жора переехал сначала в Испанию, затем в Новый свет, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, где обучился в резьбе по дереву. Из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года занимаясь духовными практиками.
После Тибета он, обогатившись духом, но вконец обнищав деньгами, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец отошел в мир иной, а его наследство без остатка разделили между собой многочисленные Жорины сестры.
Всё верно: в большой семье клювом не щелкают.
«Чтоб выжить, я и начал рисовать, — рассказывал Жора. — Стряпал пейзажики. Русские осинки и березки пользовались спросом у эмигрантов, а жил у дальнего родственника белого капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю революцию и гражданскую войну прошлялся. Совершил кругосветку!»
Дальнейшая история Жоры также была неординарна. Непонятно зачем он, при помощи контрабандистов, переправился в большевистскую Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в НКВД, бежал в Крым, в Коктебель, где отсиделся у какой-то вдовушки. После Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где, наконец-то, стал жить поживать и добра наживать.
Меня заинтересовало, как же ему это удалось, но Жора не стал распространяться на эту тему. Он рассказал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей Полиной (той самой девушкой в летчицком шлеме), женился на ней, построил этот дом. Первый этаж — мастерская, второй — для супруги, для счастья. Как несколько раз жена катала его на самолёте над горами Кавказа, как видел сверху прекрасную Рицу и другие горные озёра.
Счастье их было недолгим — наступил сорок первый год. Полина в первые же дни войны ушла добровольцем на фронт. Никак её было не удержать. Погибла отважная военлет в конце лета, а Жоре повестка пришла одновременно с похоронкой.
Он прошёл всю войну солдатом в пехоте. Сперва рядовым, потом сержантом. Получил два ордена Славы, был трижды ранен, последний раз тяжело — вдоль всей спины тянулся на память глубокий шрам. В сорок четвёртом был комиссован и вернулся из госпиталя сюда в Абхазию. На этом события в его жизни и закончились.
После этих посиделок далеко за полночь, я с трудом поднимался по утрам с колченогой раскладушки и волок себя окунуться в море, понимая, что такая жизнь долго продолжаться не может, надо завязывать, надо серьезно подумать, что делать дальше.