Корсар
Шрифт:
— Просто крови много, а так не страшно, — говорит так тихо, что еле расслышал. Когда касаюсь сгиба локтя, она вздрагивает, но руки не вырывает. Не знаю, зачем делаю это, но словно в другую реальность проваливаюсь, где нет ни звуков, ни мыслей, лишь чистые эмоции, от которых рвёт на части, а беспросветная тьма распадается на миллионы ярких искр.
Шум воды прекращается, а Фельдшер возникает в коридоре с заветным чемоданчиком наперевес и выразительно окидывает нас взглядом, покашливает даже.
Ева выдёргивает руки, чуть морщится
— Это выбили раньше, а второе, в спальне, во время нашего разговора, — говорит Ева, виновато глядя на меня. — Извините, у меня не прибрано, я просто не успела.
Маленькая дурочка, не прибрано у неё. Какая на хрен разница, вымыты ли тарелки, когда такая ерунда творится? Бежать из этого дома ей нужно, или заставить её брательника уже решить все вопросы, пока я башку ему не снёс.
— Давайте посмотрим, что там с вашими ладонями, — говорит Фельдшер и деловито подходит к Еве.
Она присаживается на табурет и покорно протягивает травмированные конечности. Отворачиваюсь, чтобы не смущать её взглядом, да и Фельдшер не любит, чтобы под ногами путались. Подхожу к плите, включаю чайник и открываю холодильник, потому что нужно хоть чем-то заняться. Думаю ли о том, что нехорошо в чужих домах шарить в припасах? Нет, потому что сейчас точно не до правил этикета. Еве нужно выпить горячего сладкого чаю и съесть что-то, что сможет восстановить силы. На полках тем временем даже мыши не висят в своих петлях, предпочитая более лёгкую смерть. Она, интересно, вообще ест?
Эта девушка странно действует на меня. Поглядываю на неё украдкой, когда Фельдшер, сохраняя молчание, обрабатывает порезы и достаёт на блюдце осколки, которых, слава всем невидимым богам, совсем немного. Ева красивая, такая чистая, светится изнутри. И ещё эти её веснушки, даже у меня их меньше, и напряжённый, серьёзный взгляд — всё это не даёт покоя. Не понимаю, что шевелится внутри, когда думаю о ней, такой слабой и сильной одновременно. Мне отчаянно хочется её защитить от всего, что может причинить вред и боль, будто этим смогу залить цементом пропасть между нами.
— Зашивать не придётся, — говорит Фельдшер, заканчивая перевязывать стерильными бинтами ладони. — Выпишу пару препаратов, заживёт отлично. Но придётся пару-тройку дней повязки менять, руки не мочить и не напрягать. Справитесь?
Ева застывает, точно Фельдшер ударил её наотмашь.
— Но мне ведь работать нужно, я и так...
— Работать всем нужно, милая барышня, — твёрдым тоном отметает все возражения Фельдшер, — но за несколько дней мир не рухнет.
Ева кивает, а у самой на лице настоящее отчаяние. Вот только пусть попробуют её уволить.
— Если нужен больничный, я помогу, — продолжает Фельдшер, складывая инструменты в чемоданчик. — Вот рецепт, сходите в аптеку, и всё будет хорошо. А я поехал.
И выходит из дома, а я продолжаю стоять возле пустого холодильника, потому что не собираюсь оставлять
11. Ева
Несколько дней! Это же целая вечность, когда у тебя три работы и каждая связана с физической активностью. Я не могу, просто не могу позволить себе прохлаждаться, дожидаясь, когда же меня уволят.
Ком в горле от тщательно сдерживаемых рыданий саднит, царапает гортань, но я не могу позволить себе раскиснуть, только не сейчас, когда столько всего навалилось разом. Ещё пытаюсь верить, что скоро Артём отдаст эти проклятые деньги, и мы заживём как раньше. Не может же он быть настолько кромешным идиотом, правильно? Туго перевязанные кисти немного ноют, но уже не так больно, как было сразу, и это радует. Я привыкла находить хорошее в любой кромешной беспросветности, так мне проще жить и не свихнуться.
— Как ты? — раздаётся низкий голос совсем рядом, а я вздрагиваю, потому что за своими переживаниями даже не заметила, что Роджер остался рядом.
Он чертовски смущает меня своей заботой, готовностью помогать. Да даже тем, что стоит, оперевшись на холодильник, полкомнаты своим внушительным телом закрывая, смущает. А ещё смотрит так, словно я хрустальная и дотронуться боится. Я видела, как окаменело его лицо, когда по моей коже там, в коридоре пальцами водил, словно больно сам себе делает. Мне всего девятнадцать, но никогда дурочкой не было, а жизнь, в которой каждый день — борьба за существование, научила многое понимать и во многом разбираться.
Я нравлюсь ему? Наверное, а иначе как объяснить всё то, что делает, хотя совершенно не обязан. Кто я такая? Девочка, доставившая однажды пиццу? А может быть, ему просто жалко меня? Такой взрослый, состоявшийся, в себе уверен, а тут я — мелкая тля, у которой проблем образовалось в один миг столько, что самосвалом можно вывозить. У Роджера, наверное, семья есть: жена, дети. В его же возрасте у многих есть устоявшаяся личная жизнь, прошлое. Куда мне во всё это влезать?
Или вон та Аня, которая взглядом во мне дыру планомерно прожигала. Я всё видела, не слепая. Наверное, у них было что-то, а может быть, и сейчас есть. Красивая такая, статная, волосы, глаза, грудь — всё при ней, не конкурентка я ей. Тяжело вздыхаю, а тысячи вопросов вертятся на языке, но задать хоть один так и не решаюсь.
— О чём ты думаешь? — Он совсем рядом, присел напротив на корточки, в глаза заглядывает, смущает снова.
Хочется отвернуться, закрыться, только лишь бы не видел, как мои щёки пылают. Лёд бы приложить, но где взять-то? Да и с трудом верится, что поможет, когда Роджер так близко, а воздуха в лёгких с каждой секундой всё меньше.
— О многом думаю, но это неважно, — выдавливаю из себя и пытаюсь улыбнуться, потому что не намерена обо всей этой чуши, что в голове роится, ему рассказывать. — Ты, наверное, торопишься... Спасибо тебе, я справлюсь.