Корсар
Шрифт:
И хоть яйца звенят так, что слышно в соседней области, а член болит не переставая, но готов потерпеть ещё немножко, чтобы уж точно убедиться, что Еве будет комфортно и хорошо.
— А ещё ты хороший, и добрый… — шепчет чуть слышно, но каждое слово эхом внутри отдаётся.
Эти почти детские эпитеты заставляют улыбнуться. В глубине души лестно знать, что в её глазах предстаю именно таким... сияющим на солнце рыцарем в золотых доспехах. И хоть этот образ далёк от меня, настоящего, но готов таким стать ради зеленоглазой ведьмы.
— Детка, расслабься, — прошу, ставя колено на кровать меж её согнутых ног. — Я тебя не обижу. И
— А я и не боюсь, — фыркает, гордо вскинув подбородок и глядя на меня с вызовом.
Моя золотая девочка… Да, именно так, именно моя.
— Это хорошо, что не боишься, потому что я сам себя иногда побаиваюсь, когда ты рядом. — Ставлю вторую ногу на кровать и опираюсь руками по бокам от её тела, нижней частью ложась на Еву. Она охает, когда чуть двигаюсь, наслаждаясь трением через преграду белья.
Накрываю ладонью её лоно, даже сквозь тонкую ткань чувствуя, насколько Ева горячая. Это заводит ещё сильнее, хотя, кажется, дальше некуда. И так уже еле держусь на грани, рискуя каждую секунду превратиться в дикое животное и взять Еву грубо, неистово, словно в последний раз.
Надавливаю сильнее, а Ева выгибается в пояснице, тихо вздыхая. Отодвигаю пальцами ткань, освобождая доступ к самому желанному в этом грёбаном сумасшедшем мире месту, поглаживая обнажённую плоть, скользя вдоль складок, увеличивая амплитуду, наращивая темп. Ева вскрикивает, когда проникаю пальцем внутрь — резко, хлёстко, до упора. Медленно вытаскиваю палец и резко ввожу, с каждым разом всё быстрее и быстрее. И вот, когда она почти кончила, приникаю поцелуем к самым сладким губам на свете, беру в плен язык, а Ева стонет всё громче и громче, бормочет сладкую ерунду, моё имя шепчет, пока оргазм не пронзает её тело острым удовольствием. Жду, пока затихнет, слизывая жалобные всхлипы и ловя тихие стоны, наслаждаясь лихорадочным блеском глаз сквозь полуопущенные ресницы. Вот сейчас, золотая девочка, ты будешь полностью моя. Пока я не сдохну, будешь, сколько бы ни отмерила судьба.
Одной рукой срываю с неё бельё, сжимаю в кулаке, даже сейчас ощущая влагу её желания, и выбрасываю куда-то в сторону. Мгновение и мои трусы улетают следом, а член вырывается наконец на свободу, готовый к бою. Или уже отсохнуть к чертям в знак протеста из-за всех издевательств, что пришлось ему вытерпеть от меня этой ночью. Вот и всё, последние барьеры сброшены, назад дороги точно нет. И, чёрт возьми, я счастлив.
Глажу Еву по внутренней стороне бедра, а она тихо стонет, когда вроде как случайно касаюсь влажных складок, а лоно сокращается, отчаянно готовое меня принять. Нависаю сверху, покрывая поцелуями шею, спускаюсь ниже, стремясь украсить невидимыми метками каждый сантиметр шелковистой, покрытой веснушками кожи. Зарывается руками в мои волосы, прижимает к себе, а я смеюсь, когда она обхватывает мою талию ногами, приникая к напряжённому естеству обжигающей плотью. И трётся, сводя меня с ума. Член болезненно дёргается, ища вход, не спрашивая разрешения. И хоть соблазн слишком велик, о защите забывать нельзя. Ради золотой девочки, хоть я и чист, но всё-таки.
Выравниваюсь, нащупывая рядом с кроватью, на столике упаковку презервативов, а Ева следит огромными глазами за моими манипуляциями. Взгляд опускается всё ниже, и когда видит как раскатываю резинку, надевая, сглатывает и краснеет.
— Я аккуратно, — обещаю, размещаясь между разведённых бёдер. — Расслабься, я всё сделаю сам.
Ева кивает,
— Ева-а, — вырывается, когда подаётся вперёд, провоцируя ускориться. — Я ж не железный. Ты меня в гроб загонишь, золотая девочка.
Она обнимает за шею, приникает к губам в яростном поцелуе, стонет, когда двигаю бёдрами чуть быстрее. От её глубинной и такой естественной страсти мозги кипят, и я не выдерживаю — вхожу резко и до упора. На хер всю долбанную Вселенную, когда так туго сжимаются мышцы вокруг. Замираю, слежку за реакцией, а Ева смотрит на меня затуманенным взглядом и закусывает губу.
— Тебе хорошо? — спрашиваю, прикусывая кожу на плече, оставляя отметину, а Ева дрожит под моими губами. Горячее лоно сокращается, доводя меня до исступления, загоняя в ментальную петлю.
— О… очень… — прерывисто шепчет, снова двигая стройными бёдрами вперёд, насаживаясь глубже, принимая меня всего, без остатка.
Её тело способно сказать больше, чем все слова, такое страстное, трепетное и отзывчивое. Когда прижимается сильнее, всхлипывая и вздыхая, умоляя и требуя, меня несёт вперёд, словно двести лет сексом не занимался, а Ева ловит ритм, подстраивается под него идеально. И эта какая-то нереальная совместимость могла бы испугать, если бы мозги хоть немного, но соображали.
Ощущаю, как снова сжимается вокруг члена, вибрирует, посылая ток прямо в спинной мозг, а потом выкрикивает в пламенеющее багрянцем наше с ней, общее, небо моё имя, и это слово — контрольный выстрел в голову, срывающий тормоза и крушащий мелкие частицы сигнальные огни.
Каждое моё движение подхватывает, отдавая мне всю себя, трётся горячей кожей о мою грудь, умоляет не останавливаться, но я ещё держу себя в руках, потому что охренеть как важно дождаться её полёта, чтобы потом рухнуть в пропасть самому. И вот, когда начинает метаться подо мной, и громкие стоны разрывают мою душу на части, я освобождаюсь, изливая страсть, что почти уже отравила мою кровь.
19. Ева
Вот теперь я точно умерла. Ноги дрожат, ладони немеют, а внизу живота слабеющая пульсация. Ох, мамочки, это просто... просто... ого!
Роджер перекатывается в сторону, сгребает меня в охапку и прижимает к широкой груди, а я слышу над самым ухом, сквозь горячую кожу лихорадочное биение сердца, стучащее в такт моему. Провожу рукой — там, где татуировки скрывают шрамы, — чтобы лишний раз убедиться: он рядом. Не растворился миражом, не убежал с воплями, даже носом к стенке не отвернулся. Такое необычное чувство — быть к кому-то настолько близко и совершенно не чувствовать неловкости, словно именно здесь мне самое место.
— Молчишь? — произносит, поглаживая мои спутанные волосы.
— Молчу.
— Ну-ну, — усмехается и вдруг резко приподнимает меня и укладывает поверх своей груди, заставляя уткнуться в неё носом. — Много думать вредно.
— А мне нравится размышлять о всяком, — говорю, поглаживая влажную кожу на широком плече, исследуя пальцами выемку над ключицами, под горлом. — И о тебе думать нравится.
Хмыкает, целует в макушку, сжимает до хруста в рёбрах, а я, неожиданно для себя, засыпаю, подумав напоследок, что была бы совсем не против именно так провести свою жизнь.