Костер в белой ночи

Сбитнев Юрий

— Ну гляди, парень! Тебе жить. Гляди, не отожжешь землю, всей бригаде страдать. После ужина бревна пойдешь таскать.

— А как же пожиг?

— Так он же у тебя нормальный. А коли что — сходишь перед сном, подбросишь дровишек…

Бригада работала и после ужина, до шести утра, потом все горячее время дня спали и начинали работать снова в шесть вечера. После ужина, развалившись на все еще горячей от зноя земле, отдыхали, дымя махоркой.

Саша Анкулов — рабочий из местных авлаканских жителей — рассказывал:

— Пошли мы коней с папаней в тайгу искать. Убегли кони-то. С нами собачонок малый увился. Идем налегке, след ищем. Вдруг собачонок гав-гав

да гав-гав. Папаня говорит: «Не иначе зверя нашел». И сам топор из-за пояса тянет. Папаша у меня лихой, ничо ему в жизни не страшно! Идем на лай. А уже захолодало, и порошка малая прошла — лай далеко слышен. Вышли мы на него. И, ой-бой, берлог. В берлог собачонок лает. «А ну, Шурка, стежки руби», кричит папаня. «Зачем?» — «Как зачем, добывать медведя будем». — «Да у нас, папаня, и ружа нету». — «Руби, говорю, стежки». Я рублю, папаня стежки в берлог пускает, а медведь их на себя имат. Это и надо папане. Заложил берлогу, встал над ее устьем и кричит: «Руби, Шурка, шатину!» Это такой стежок, потоньше тех, коими берлог-то закладывали, им надо медведя тревожить. Сунул шатиной в него и давай нашатывать — шкуру на тот стежок наматывать, да его же этим стежком теребить. Нашатывал, нашатывал я медведя, да вдруг как меня ахнет по темечку-то, я с ног долой. Это медведь шатпну переломил, рассерчал, из берлога бросился, а мне сказалось, что он меня лапищей ахнул. Поднимаюся с земли, за голову схватился и в деревья. «А-ай-ай!» Там опомнился, глянул, папаня над устьем берложьим стоит, смеется: «Ты чо, паря, одурел? От кого прячешься?» — «Где медведь?» — говорю. «Так в берлоге». — «Я ж сам видел, как он выпрыгнул». — «Выпрыгнул, — говорит папаня, — да в обрат запрыгнул». Я подошел к папане, гляжу — топор у него до самых рук в крови. «А ну, Шурка, еще пошатай-ка». Я стежок в берлогу. Медведь его не берет; и так и сяк кручу, дергаю, чувствую, что шерсть с него рву, не берет он стежка. «А ну, запускай, Шурка, собачонка в берлогу, пусть потешится».

— Это что же, отец твой медведя топором уложил, что ли?

— Ага. Поймал момент и ахнул, — дернул носом рассказчик и потянулся прикурить к Копыреву. — Дай, батя, огоньку.

— Ай-яй-яй, как совсем некорошо, — сказал каюр Авачан. Он неслышно подошел к ребятам во время рассказа, да так и слушал в сторонке, приложив к уху сухонькую, с крупными суставами ладошку, и покачивал головой.

— Что нехорошо, Авачан? — Ефимов, равнодушно слушавший рассказ, приподнялся. — Ты откуда взялся-то?

— Плохо, началнык, зверя так бить. Зачем? На берлога амикан спал. Кого трогал? Кому мешал?

— А как же ты его сам стреляешь, да еще когда жрешь, говоришь, что-де русский убил? — засмеялся Ефимов.

— Не так это, не так, — покачал головою Авачан, и седенькая косичка на его затылке затрепыхалась.

Вокруг зашумели, здороваясь с Авачаном, повскакивали с мест, окружили разом.

— Авачан, письма привез?

— Привез, привез, — широко улыбался эвенк.

— Я тебе ниток наказывал привезти, привез?

— Привез, привез…

— Что мне есть? — Ефимов раздвинул ребят, подошел к Авачану, сильно пожал его руку, так, что старик сморщился.

— Привез, привез. Тебе баба твой посылка привез.

— А где ж аргиш-то?.. Где олени?

— Степа Почогир гонит. Вот они, — старик приложил ладошку к уху. — Слышишь?

Все затихли. Из тайги доносился мерный перезвон колокольчика, да покрикивал где-то на оленей Степа.

Большой аргиш пришел в лагерь геодезистов с продуктами. Копырев в утайку, сторожась, глянул на Ефимова, не вспомнит ли угрозу, не отправит ли из бригады?

Нет, Ефимов, довольно потирая руки, смеялся и что-то говорил Авачану, а тот согласно кивал головою — был он рядом с грузным, большеголовым начальником похож на худенького подростка, который так, смеха ради, натянул на голову седенький парик.

«Неужели отправит? — снова подумал Копырев. И сердце его сжалось от недоброго предчувствия. — Ну да ладно, сейчас бревна потаскаю, потом пойду к ямам. Малый огонь мерзлоту не возьмет. Черт с ним, чего спорю-то! Наломаю полную яму — к новой смене выжжет мерзлоту огонь…»

…Белая ночь легла вокруг. Большая луна медленно выплыла из-за горизонта. Повисла над кромкой лесов, неправдоподобно красивая в белом небе. Душным сладким запахом потянуло от реки Чоки, заплутавшейся средь густых зарослей шиповника. Оранжевым, словно бы потаенным цветом запламенели жарки. Лунный свет, незаметный в ночи, вернул миру цвета и краски.

Странная колдовская сила заключена в белой ночи. Этот незримый лунный свет, эти словно подглядывающие за всем глаза цветов, и этот сладковато-дурманящий запах шиповника — все от тайной силы тайги, все от колдовской силы белой ночи.

Не спится земле в белую ночь, не спится. Гудит тайга комариным гудом, так что кажется, гудит само небо набатным глухим гулом. Прошелестели верхушки сосен, роняя малые хвоинки, — сторожко прошла по верхам белка; мягко, совсем неслышным шагом пробежал соболь, вынюхивая добычу, и вышел будто бы с ленцой вразвалочку в духмяные заросли шиповника вылинявший, уже в чистом подшерстке, медведь. Сладко сощурился, потянул ноздрями воздух, оголил белые десны и желтые острые зубы, то ли зевнул, то ли улыбнулся, ткнулся мордой в цветущие заросли и замер, довольно урча.

В лагере белым пламенем горят костры, белым дымом дымят дымокуры, и олени, тоже белые в ночи, прилегли к чадящим кострам, смаргивают с теплых глаз уже напившихся крови комаров. Вожак — учаг — трется мягкой губой о бок важенки-молодухи, и та, чуть кося глазом, вздрагивает, и по ее шее, морщиня кожу, пробегает дрожь. А на востоке, там, где еще не отгорела вечерняя заря, уже занимается, растет и ширится новая, утренняя.

Спит, забравшись под марлевый полог, Ефимов, на лице его бродит самодовольная, сытая улыбка, — мастер приложился на сон грядущий к жениной посылке.

Авачан-старик лежит у дымокура, на земле, без полога, не спит — глядит узенькими щелочками старых глаз в белую ночь, думает свое. Много лет старику, ему уже и помирать скоро, а потому и думает Авачан сейчас о смерти, в которую не верит. Внук его, Степана Почогира сын — Плюшка, лежит в ногах деда, уткнув голову в черный накомарник, и, что-то пришептывая, сладко посвистывает носом. Плюшка в нынешний год встал на ноги, рано встал — хороший охотник будет.

— Раз-два — взяли! — хриплыми голосами в лад кричат рабочие, вытягивая к лагерю отесанные бревна для будущей тригонометрической вышки.

— Раз-два — с маху! — неохотно, впотяг ломая сушняк и кусты, ползет вверх большое бревно.

— Ищще ра-зок! — один ладный сиплый хор.

Медленно горит огонь в шурфе, оплывают слезой земляные стенки, шипит и разом чернеет уголь, сорвавшийся в черную лужицу на дне. Да и весь пожиг шипит и поплевывается, оказавшись на плаву.

Раздвинув ветки, на просеку к шурфу вышел Копырев, отираясь рукавом, согнал с лица пот. Подошел к яме, заглянул внутрь. Совсем осел огонь, едва пламенеют угли, подернутые серым теплым прахом, вот-вот загаснет пожиг. Разве таким огнем возьмешь мерзлоту? Завтра за такую работу выгонит Ефимов из бригады.