Костер в белой ночи
Шрифт:
Ручьев, сбавив обороты мотора, а потом и заглушив его, подчалился к косе.
Пробегая мимо людей, олень резко остановился, выкинув перед собой обе разом передние ноги, и, как на лыжах, проехал на них, низко опустив голову. Бородатый, в белой манишке, весь лоснящийся мокрым телом, он стоял близко от лодки, рассматривая людей пристально и настороженно. В голубых белках его глаз набухли и напряглись кровью змейкие жилки. Олень гукнул, поднял высоко морду, сморщив верхнюю губу, и, переступив ногами, как это делают тренированные лошади на выездке, еще ближе
— Эх, ружа-то не взяли, — простонал Анкулов, а Ручьев незаметно поставил ногу на топор, чтобы, чего доброго, не схватился за него охотник. А зверь, подойдя почти вплотную к лодке, снова гукнул, потом сердито, совсем как осипший от долгой брехни пес, взлаял, повернулся и, плавно переставляя ноги, пошел прочь.
— Ату его! — не выдержал Анкулов, приподнялся, свистнул в четыре пальца, замахал руками, и зверь, отбросив снова далеко назад венец рогов, разом прянул вперед и словно бы оторвался от земли, полетел, легко паря над нею, вымахал на крутояр, проплыл над верхушками елей и скрылся из глаз.
— Ах, черт возьми, хорош! — сказал Анкулов и только теперь, увидев позади себя топор, чертыхнулся. — Ты чего же, Иван Иванович, глядел? Сунул бы мне топор-то! Разом добыли б зверя!
— Ну да?
— Точно. На двадцать метров все лезвие в дерево загоняю. А тут — пять шагов. Так и снес бы голову. Эх ты, охотник, охотник…
— Ты на него верхом бы лучше заскочил.
— И то, — засмеялся Анкулов. — А мы прошлым годом вот тут недалеко сохатого заложили. Вот таким порядком его паут да гнус из тайги выпер. Я лодку со всего хода на берег выкинул. Стрелил — прошил насквозь. Выбег на наберет — и за ним. Он раненый, но бежит, траву красит. В яр не побег, силы не хватило. Я его в воду загнал, и мы его кончили. Здоров был…
— Чайку, что ли, похлюпаем? — предложил Ручьев.
— Давай, давай. А то кишка кишке весть подает, — согласился Анкулов и стал вылезать из лодки. — Вроде бы тут протяжно, не шибко густо комара-то… К Верхотарову-то, поди, только часа через три доберемся.
— Не раньше, — согласился Ручьев.
До первого зимовья Верхотарова, где предполагал задержаться Ручьев, было еще далеко, а солнце уже подтягивалось к полудню. Поэтому решили и пообедать. Достали и сложили вместе каждый свой припас…
С Митрофаном Ивановичем Верхотаровым у Ручьева была давняя, еще с первого года работы в районе, дружба. Был Митрофан Иванович мужиком трезвым, рассудительным, и вся его семья была трезвая. На памяти Ручьева выросли и выучились трое сыновей Верхотарова. Сыновья и шесть дочерей остались в районе. Сам старик вот уже лет пять как ушел из родного села Нега и поселился в зимовье в местечке Буникан. Летом жил совсем один, рыбача и сенокосничая, зимой к нему прибегала жена, бойкая, такая разговорчивая, что и слова в ее речь не вставишь, баба Дуня.
Прошедшей зимой, облетая стойбища и бригады, Ручьев присел и на Буникане. Пилот Володя (в Буньской эскадрилье было шесть Володь, и их именовали только с прибавлением клички: Рыжий Володя, Володя Черный, Белый, просто Володя,
Баба Дуня, стараясь перегнать Митрофана Ивановича, сошла с тропинки и тут же увязла в снегу, забрела по пояс, и что-то кричала, помахивая рукою. А Митрофан Иванович, не оглядываясь, словно мальчишка, бежал к самолету, простоволосый, в одной нижней рубашке и тонких брючатах, и ветер от пропеллера, еще не улегшийся, разметал его седые волосы. Ручьев тоже поспешил навстречу, легко выпрыгнул из самолета, обнял старика и долго тряс его руку. Подбежала вся в снегу баба Дуня и тоже затрясла руку, без умолку заговорила, и с ее приходом Митрофан Иванович словно бы и притих сразу.
Поднялись к зимовью, собаки залаяли, выражая свои восторг. Ручьев почесал за ухом лохматого огненного пса, тот успокоился, благодарно лизнул руку, но остальные подняли отчаянный визг, требуя к себе внимания и ласки. Ручьев обошел каждую собаку и каждую потрепал по холке и почесал за ухом. А рядом, не отступая ни на шаг, шел Митрофан Иванович и, пользуясь тем, что баба Дуня ушла стряпать, все говорил и говорил о житье-бытье, об охоте и бабе Дуне, а она все-таки не оставляла гостя — нет-нет да выглядывала из зимовейки и включалась в разговор.
В зимовье снова затерла мужа, позволяя ему только одно — отвечать на ее обращение: «Так ли я говорю, старик?»
— Так, так. Однако, вышел я под утро и гляжу…
Но баба Дуня тут же перехватила чуть было завязавшуюся ниточку рассказа.
— Значит, так. С утра-то старик ходил, следил сохатого. Толичко вот и вернулся. Ну и ахнешь, какие интересы с ним нынче приключилися. — Митрофан Иванович покорно слушал о том, что случилось с ним и как он следил сохатого. — Так ли я говорю, старик?
— Так, так…
Оказалось, что у Митрофана Ивановича натоплена баня, и Ручьев, конечно, тут же согласился попариться.
Володя Рыжий вместе со вторым пилотом Володей Черным быстро сгрузили продукты охотникам, наскоро перекусили свежей сохатиной и улетели в стойбище Кано с тем, чтобы часа через два вернуться, захватить Ручьева и лететь дальше на ночевку в бригаду на озеро Еногда.
В дощатых сенцах зимовья Ручьев разделся до трусов и, сунув босые ноги в унты, по снежной глубокой тропке пробежал к бане — к крохотному, будто бы присевшему на колени срубу с плоской крышей. Верхняя притолока и венец над ней донельзя прокоптились, баня у Митрофана Ивановича топилась по-черному.