Костер в белой ночи
Шрифт:
Копырев прошел просекой, выбрал сухую валежину, принялся пластать ее топором на крупные плахи. Работал споро, ловко. Снес наколотое к шурфу. Повозился над ним, пристраивая свайки внутрь, а потом на них бросил сушняк, дождался, когда возьмется он высоким пламенем, и уже на пламень накидал впавал наколотых плах — доверху забил шурф. Так быстрее оттает мерзлота, сядет под жаром земля, и тогда ее только швыряй и швыряй из ямы.
Пока работал, как-то поспешно, словно бы гонятся за ней, нырнула за леса луна, и солнце так же стремительно выкатило в небо, залив все вокруг жаркой бронзой. Птицы разом засвиристели, заиграли,
Бодрствуя, встретил солнце Авачан. Поднял лицо к золотым верхушкам сосен и замер. Над ним медленно парила золотая, вся в сиянии, птица. «За мной, что ли? — тревожно шевельнулось сердце. — Вроде бы и не видел за всю жизнь такой птицы». И вдруг в улыбке заплясала морщинками кожа на лице. Птица плыла в первых лучах солнца, оттого и золотая, оттого и в сиянии.
«Вот так когда-нибудь и я пролечу», — подумал старик, радуясь новому утру.
— Раз-два — взяли! — одной силой на поход подтянули бревно, перехватились и снова: — Раз-два — с маху!
Копырев подбежал, ухватился за веревку, потянул ее на себя и, откинувшись назад, тоже как все, выдохнул:
— Еще взяли! — И снова, который уже раз, вспомнил все как было…
— Батя, тебе письмо! — крикнул тогда Сашка Анкулов.
Степа Почогир помахал конвертом:
— Да, да, Копырев, писма тебе. Скорее бери. Пляши, Иван…
Писала дочка, младшая из близнецов, Таня, он сразу же узнал ее почерк, еще не устоявшийся, но уже знакомый. В разлуке он часто думал о своих детях и жалел их всегда, даже когда им было радостно и весело.
— Спасибо, Степа, спасибо. И вам спасибо, Петр Константинович, — поклонился Авачану.
— Ну, здоров будь, сынок, — сказал Авачан и добавил: — Пусть добрый весть будет.
Весть оказалась недоброй:
«Здравствуй, наш дорогой папочка. Во первых строках моего небольшого письма хочу спросить тебя, почему ты так долго не писал нам? Ты, наверное, думаешь, что мы тебя забыли или что? — Копырев читал, чувствуя, как дрожь охватывает его тело и слезы подступают к глазам. Еще не видя следующей строчки, он понял, что дальше в письме будет что-то очень плохое для него и для его детей. Подавив вздох, читал он дальше: — Папа, я не могу объяснить, почему мама вышла взамуж за Козарина. Он, когда к нам приходил, тогда нам сразу не понравился. Папа, ты на нас не обижайся и пиши нам по адресу: Пионерский лагерь завода „Электросила“. Копыревым. Мы тебе будем отвечать на все вопросы…»
Слезы застилали глаза Копыреву, и он снова отстранился от письма. «Как же так? Я же писал им. Они не получали. Значит, Фаина не давала им писем. Что же это? Зачем так? Знаю ли я этого Козарина?» Копырев встал и медленно пошел прочь от лагеря в тайгу.
— Подъем не прогуляй, философ! — крикнул в спину Ефимов. — Счас начнем.
Копырев ничего не ответил.
«Зачем так вот! Козарин. Да, да, я знаю его. Фаина, Фаина, что же это?. Трое детей ведь…»
Копырев сел на траву и, не ощущая того, как жгут и жалят комары, продолжал читать письмо:
«Да, папа, мы тебе хотели послать открытку с Международным днем солидарности трудящихся, Первым маем, да не знали твоего адреса. Папа, кончили мы учиться нормально. У Саши одна тройка, у меня шесть четверок. Получил
Копырев дочитал письмо, лег в траву и, не сдерживая себя, заплакал, сухо и горько — по-мужски…
Глава II
В целях предупреждения и ликвидации лесных пожаров комиссия по охране лесов постановляет:
Создать в Авлаканском районе штаб по предупреждению и ликвидации пожаров…
…Областному управлению лесного хозяйства, областной лесоавиабазе выделить дополнительно в Авлаканский район:
— рабочих — 40 человек;
— рабочих АПК — 40 человек;
— ППС — 80 человек;
— летательных аппаратов — 5 единиц;
— взрьвных материалов — 15 тонн;
— ранцевых опрыскивателей — 50 штук.
Секретарь Авлаканского райкома партии Иван Иванович Ручьев возвращался из областного центра с заседания комиссии по охране лесов от пожара. Добравшись самолетом до Неги, Ручьев решил дальше идти рекой на лодке. Время предсевокосное, и нужно было самому поглядеть сенокосные угодья. За ним увязался охотник Анкулов, и Ручьев взял его в лодку, поскольку сам требовал от промысловиков: на реку по одному не выходить. Мало ли что может случиться на воде.
Негу покинули рано утром.
Река парила. Густой туман поднимался от воды, застил солнце, и оно, совсем не яркое за плотной завесой, раскидывало свои лучи так, как это бывает только на детских рисунках.
Ручьев гнал лодку на предельном газу, хорошо зная фарватер. Порою лодка входила в такую белую мглу, что и нос ее разглядеть было невозможно. В такие мгновения Анкулов вдруг проявлял беспокойство и, обернувшись, кричал:
— Поубавь газу, Иван Иваныч, не ровен час, с чем нито почеломкаемся!
Ручьев не слышал его. Отступал туман, и лодка, вырвавшись на чистую воду, словно бы и еще прибавляла ходу, а громадное белое солнце, разом кинувшись в глаза, ослепляло, догружая все на мгновение в темноту. Тайга, высушенная и накаленная жарою, спешила к берегам Авлакана, жаждуще тянулась к воде, но, не в силах побороть упрямые корни, замирала у самого берегового свалка. Река, словно бы жалеючи тайгу, ластилась к берегам, сопротивлялась ручьям и речушкам, впадающим в нее, и все-таки принимала в себя их пахнущую палым листом и хвоей, голубичником и клюквой воду.
Исколесив вдоль и поперек Авлакан, Ручьев не только хорошо знал реку, он как-то настолько сроднился с ней, что воспринимал ее вполне одушевленной, как это делает эвенк-биракан — сын реки.
У Нювняка — на долгой песчаной косе — Ручьев увидел вдруг дикого оленя. Животное, откинув далеко за спину ветвистые рога, взрывая копытами песок, взапуски носилось вдоль косы. Паут, гнус, злая таежная мелкота выгнали зверя к реке, и он, обезумев от жал и укусов, от дикой скачки через буреломы и чащобники, не мог успокоиться. Он мчался по косе, пробегал ее всю, с ходу врывался в реку, подняв над собой фонтан брызг, резко останавливался, вставал на дыбки и, перекинувшись всем мускулистым красивым телом, мчал в обратную.