Кот и крысы

Трускиновская Далия Мейеровна

– В какие Кожевники? Господь с тобой! Он этой ночью с Дунькой уговаривался, что у нее ночует! Дома сказал, что едет в карты играть, а сам - к Дуньке! Она ждала его, ждала!…

– У Дуньки?…

– Ждала, говорю, чуть ли не до третьих петухов. Потом забеспокоилась, как светать стало - Саввишну разбудила, послала к нему домой, на Никитскую, разведать - коли, скажем, что стряслось дома и он приехать не смог, так беда и невелика, а все одно - правду знать надо. А дома переполох - поздно вечером пустая карета притащилась, пьяный кучер на козлах, пьяные лакеи на запятках! Где господин Захаров - неведомо!

– Так

он к ней проказничать собирался?!

– А ты, сударь, думал - в Кожевники? Нет, я Дуньку строго допросила. Он к шулерам не ездил. Его знать надобно… Он пошутить мастер, всюду нос сует из любопытства, а осторожнее любого шура. Забыл ты, что ли, что он век при дворе? Там, поди, осторжности научат!

– Так он же у себя того французского поддельного аббатишку привечал!

– Не он - жена его привечала. Он потом Дуньке сам рассказывал, что француз его в какие-то затеи втравить пытался, да он раскусил, связываться не стал. Ты подумай, сколько ему, Захарову-то, лет! Коли в такие годы ума не нажить - то я уж и не знаю!

Архаров тяжко задумался.

– Так, выходит, я ему понапрасну пакости подстроил?
– удивляясь собственной промашке и с какой-то совершенно детской обидой на переменившиеся обстоятельства, спросил он.

– А какие пакости?
– живо заинтересовалась Марфа.
– Куды ты его подевал?

– Кабы знать! Погоди…

– Кого ты, сударь, послал пакостить?

– Да погоди ты!
– Архарову пришла в голову очень неприятная мысль.

Он поймал себя на ошибке.

Коли Захаров, как утверждает Марфа, был довольно умен, чтобы не связываться с шулерами (а разум московских дворян Архаров с последнего времени держал под большим сомнением), то, выходит, заново нужно разбираться с покушением на цифирное колесо, сиречь - рулетку.

Когда Архаров полагал, что покойный калмык открыл дверь по приказу своего господина, все получалось складно. Если же не отставной сенатор Захаров велел ему так поступить - то кто же?

– Ну-ка, Марфа Ивановна, что ты мне такое толковала про любовников, Дунькой в ее собственной спальне на горячем прихваченных?
– вдруг спросил он.

– И не в спальне, а в малой гостиной. Сударь мой, Николай Петрович, ты однажды слушать про все это не пожелал. А сейчас - как, согласен?

По Марфиному лицу Архаров понял, что, кажется, давеча свалял дурака.

– Говори все, как есть, - велел он.

– Скажу, как есть, да только чтоб без обид.

– Сказывай.

И она рассказала ему, как архаровцы, видя его нежелание заниматься тем, что связано с некоторой лавкой на Ильинке, донесли ей про итоги своих наблюдений, а она уж свела концы с концами.

– И выходит, что молодой граф Михайла Ховрин, дружок той французенки, в этом деле по уши увяз, - завершила она, делая вид, словно не замечает окаменевшего архаровского лица.
– Коли не сам топором замахивался - так привел того, кто наверх забрался. Коли не сам заколол калмыка, то сильно тому поспособствовал. А, значит, не такая уж он беззащитная овечка, как мог бы ты, сударь, подумать, коли бы у мазуриков его векселя отыскались. А коли не отыскались - то, выходит, он сам один из тех мазуриков и есть.

Архаров ничего не ответил.

– Пойду я, - сказала Марфа.
– Поспрошаю молодцов твоих, авось на след Дунькиного сожителя нападу. Где-то ж он ночь по твоей милости провел!

И

она, не прощаясь, вышла из кабинета.

Архаров проводил ее взглядом.

Все было скверно. Желая соблюсти расстояние между собой и Терезой Виллье, ныне - Фонтанж, он перегнул палку, и теперь следовало что-то предпринять.

Но что - он и понятия не имел.

Мысль о том, как она примет арест графа Ховрина, все равно, где этот арест состоится, была для Архарова вовсе неприемлема - он гнал ее, но она возвращалась. Коли бы речь шла о другой женщине и другом мужчине, то была бы названа причина - несчастливое соперничество, про котором один риваль, облеченный властью, мстит другому ривалю, угодившему в неприятности. Этого Архаров допустить не мог даже в виде предположения, способного возникнуть в голове доктора Воробьева на вторую неделю запоя. Ривалем - это слово теперь предпочитали русскому «соперник» - быть он не желал.

Однако следовало принять какое-то решение. И поскорее - пока не стали являться с вельможным недоумением родственники пречистенских арестантов.

* * *

У Терезы была дорогая турецкая шаль, то, что она полагала образцом варварской роскоши. Однако шаль оказалась очень удобна для утреннего времени, и даже летом, - когда, выбравшись из постели, некоторое время зябнешь и хочешь выпить утренний кофей в уютном тепле.

Пригодилась она и в это утро, когда еще до рассвета Терезу разбудили удары камушков в окошко.

Она приоткрыла створку и услышала голос Мишеля. Он просил ее спуститься и отворить двери. Сильно забеспокоившись, Тереза укуталась в шаль и пошла впустить его, но на пороге стояли двое - Мишель и еще один мужчина. Оба ворвались в дом, едва не сбив ее с ног.

– Спрячь нас где-нибудь, - не попросил, а приказал Мишель.
– Дай полотна… у тебя есть старые рубахи? Надобно нащипать корпии.

– Вы ранены?
– при постороннем Тереза не могла не соблюдать пристойного обращения.

– Мы оба ранены. Скорее, скорее… только служанку свою не буди…

Она отвела их к себе в спальню, закрыла постель покрывалом, усадила обоих, первым стала лечить Мишеля. У него было порезано предплечье и плечо. Второй раненый, мужчина лет сорока или чуть старше, темноволосый, голубоглазый, с лицом правильной, хотя и грубоватой лепки, оказался ранен пулей в грудь. Терезе от вида огнестрельной раны чуть не сделалось плохо. Мишель прикрикнул на нее - она сходила за водой, налила ее в чашку, и он сам, следуя советам мужчины, принялся промывать рану.

Тереза же разодрала старую рубаху и принялась нащипывать утратившие прежнюю плотность нитки. Скоро образовалась изрядная кучка.

Мужчины меж тем перешли на русскую речь.

Она видела, что они сильно друг другом недовольны, но задавать вопросы не рискнула. Она даже не показала своего неудовольствия - Мишель должен был ей представить своего приятеля, он же вел себя не как в доме уважаемой женщины, а как в жилище случайной девицы. Такие вещи Тереза воспринимала весьма болезненно.

Разговор, начавшийся с непонятных взаимных упреков, делался все острее. Тереза уже знала русский язык достаточно, чтобы поддерживать неторопливую дамскую беседу в модной лавке, но перепалка велась чересчур стремительно и даже злобно.