Кот-Скиталец
Шрифт:
Теперь Серена, будто по наитию, приняла в себя науку «Повелителей Руды», пока еще дикую, вовсе не бесспорную даже для тех, кто ее угадывает. И в момент, когда вся Андрия лихорадочно ищет решения проблемы, которую мы ей задали своей тихой сапой, когда «нижнепалатники» то и дело обращаются в Суд или к личному представителю кунга с депутатскими запросами и стенаниями…
Моя дочь вдруг обнаруживает себя во всей явной и тайной красе.
Серена сидела на берегу Стирального Потока с Киэно в обнимку. Незадолго до того ей пришла в голову идея навести порядок в холостяцком логове: обмазать полы глиной и обжечь ее, разбросав по ним угольки дерева хамз, что не дают сильного пламени и дыма, но едва тлеют; выбить покрывало, половик и скатерть от пыли и постирать в ручье руками, а не
– Что это такое?
– Дневник. Стихи.
– Твои?
– Нет. Послушай!
«Странник.Это станет именем моим.Долгий дождь осенний.»– Осень – заговорил он прозой, – это по сути единственное время года в Андрии, так же как в Лесу – постоянная весна: зеленая и цветущая. А в земле Нэсин, кажется, вечная полнота лета: то благодатного, то невыносимо знойного. Я всего раз был там, мальчиком еще, когда ездил к маминым родичам. Все остальные перемены температуры и климата, влажности и ветра – несущественны. Узор на постоянном фоне.
– Откуда у тебя грусть времени дождя, скажи? Оттого, что живешь с нами – наполовину андром, наполовину инсаном – а родина твоя неведомо где?
– Ты думаешь так, Серена, как и полагается наполовину аниму, наполовину кхондке. Мы с тобой двуличны и этим родственны. Слишком сходны, чтобы между нами возникло взаимное притяжение, недостаточно различны, чтобы это породило взамоотталкивание. Скажи, где твоя собственная родина – снаружи или внутри тебя?
– Лес – он и там, и здесь. Я никогда не покидаю его в своих «путешествиях по древу».
– Значит, он и вправду твоя материнская земля. Инсаны говорят так: «Родина – это то, что можно обхватить руками и прижать к сердцу». Можно заноситься необъятностью просторов, величием культуры и славой знамен того физического пространства, которое держит под собой твой государь. Только разве хватит в твоем сердце силы, чтобы его удержать, в печени – крови, чтобы влить в его сосуды, под перчаткой – тепла, чтобы объехать? Или оно, это пространство, напротив, вливает свою душу в тебя и подменяет тебя собой? Тогда ты величаешься перед иными племенами и перед сами собою богатством ее недр, талантами ее творцов, умом ученых и теологов и красотой мужчин и женщин, нисколько не задумываясь о том, в каком отношении они стоят к твоему личному богатству, твоим собственным таланту, уму и красоте. Не значат ли такое отождествление и такая подмена того, что ты сам мало что значишь без тех пышных и протяженных оболочек, в которые тебя облекает твоя великая и неуютная родина, что ты живешь заимствованной жизнью, что ты – нуль и ничто?
– Ты спрашиваешь меня или себя, Бродяжник? Я отвечу как умею: если сердце твое поистине велико, то оно сможет вместить в себя и великую землю, и великую любовь – но и само станет от них неотличимо. Только как сделать, чтобы подобная любовь не стерла тебя в прах? Я одновременно и люблю Лес и, знаешь, иногда мне кажется, – вовсе его не люблю, а напротив – это он любит себя через меня… Нет, даже не так: для любви ведь нужно расстояние, а я в такие минуты – одно с моей колыбелью. Однако я не ничто, а нечто.
Так говорила Серена, потому что все обмолвки, все обиняки их обоих тоже косвенно соприкасались с темой любви, живых телесных примеров которой она видела бесконечное число, до сих пор не прикладывая к себе и через себя не пропуская.
– Да, ты нечто. Ты воплощенный Лес, то, ради чего я брожу по нему, и одновременно – нечто неповторимое, выраженное в звуке твоего имени и его запахе. Ты боишься, что твоя любовь порабощает тебя? Против того существует один путь: дать ей вырасти в твоем сердце и вместе с твоим сердцем. У меня есть такая малая родина: тот старинный дворцовый парк, о котором я говорил твоей матери. Его уже нет: такого, каким я его помню, такого, каким он, возможно, и не был по сути никогда. Знаешь, в ярмарочный сезон Эрмина пускала туда мунков-торговцев, почти задаром. Они расчищали аллеи от
– Да знаешь ли ты, Бездомник, что я ношу в себе?
– Знаю, – он кивнул. – Знаю, а сама ты еще только угадываешь. Ты странник, как и я сам, но пока видишь только карту, панораму, сложный макет своих кочевий; паутину дорог, кружево-круживо-кружало звучаний, ароматов и красок, что пьянит сердце. Такого еще ни у кого не было, что выпало тебе.
– И что же мне делать с моим даром? Просмотреть все мои сны еще по разу, еще раз задать Учителю все вопросы и получить всеобъемлющий ответ?
– Нет. Зачем повторяться? Сейчас ты, путешествуя по различным воплощениям Вечной Истории, не творишь миров, ведь ты ими не овладела. Для того надо принять их в себя, а ты страшишься этого: боишься, что вместо того они станут тебя делать.
– Почем тебе знать, боюсь я или нет и чего боюсь? Ужасы там всякие, положим; но есть и прекрасное свыше моих сил.
– Боишься, – Бродяга Даниэль усмехнулся. – Аниму таков по своей природе: всегда остерегается того иного, что встало против него. Только когда это перестает быть иным и делается им самим, уже нет места ни противостоянию, ни страху.
– Делается мною самой? Послушай. Чем больше я хожу по путям, чем больше знания приобщаю к себе – тем меньше делается мое «я»: сжимается, уплотняется, с него одна за другой слетают выдуманные оболочки, то, что считали собой люди древности: традиции и обряды, верования и язык, жилище и одежда. Все меняется, как в фантасмагории, одни народы и земли восходят в зенит, другие падают к надиру, потом они меняются местами. Обо всем я вынуждена сказать: «Это мое» и «Это я» и тотчас же отбросить, потому что я, самое тело мое – оболочка для оболочек, ристалище для языков, перекресток чужих времен и дом для всех пространств. Да что философствовать! Оно, это тело, способно зачать и выносить в себе другое такое же: как могло бы оно раздвоиться, если бы взаправду было простым и цельным?
– Но ты нисколько не думаешь о том, что, отшелушивая от себя оболочки, ты наткнешься на пустоту…
– Таков твой собственный ужас, Даниль?
– Да, только я через него переступил. Ты, наверное, боишься противоположного: переполнения знанием. Как бы от тебя не откололся кусок, подобный тебе. Как бы твоя звезда вообще не взорвалась оттого, что станет сверхплотной. Верно?
– Мы с тобой бродим в одном океане знаний, оттого и угадываем друг друга.
– Бездна – это полнота, полнота – это бездна. Каким именем ее назовешь, таким она и отзовется в тебе. Но ты должна звать. И будь без страха – ведь так написано на лучшем из клинков Вселенной!