Кот-Скиталец
Шрифт:
Все предварительные документы были вскорости изучены – кхонды не понимали сладости бюрократизма, – дата торжественной церемонии подписания назначена, и теперь нас с Сереной наряжали.
Мунки готовились к этому процессу заранее, так долго и так надоедливо, как могли: измеряли кривизну каждого изгиба фигуры, наблюдали за манерой, в которой мы с дочерью движемся, говорим, жестикулируем и подносим ложку ко рту. Будто до этого мы жили на дальнем полюсе! Брали для сукков-парфюмеров образцы нашей слюны, пота и других естественных выделений (а каких – не скажу), с помощью специального аппаратика соотносили тона нашей безволосой шкуры с расцветкой самых богатых и редких тканей, волокон и минералов. Вообще-то до этого обслуживали в нашей портняжной конторе в основном Серену, я старалась обойтись первым, что под руку попало, и ходила так до очередной поимки с поличным, когда меня почти насильно заставляли убраться и надушиться в соответствии
Сшили, стачали, склепали и снизали облачение они заблаговременно, а вот принесли тогда, когда посольские вертолеты уже вовсю рассекали воздух нашей родимой территории своими ножами от мясорубок. Для встречи им выделили местечко в стороне от пожарных трасс и, разумеется, не в самом сердце нашего царства, а ближе к полосе диких охот. И, снова разумеется, оно оказалось, по суккским понятиям, заплевано и загажено. (Вот по сравнению с подмосковной зоной отдыха трудящихся оно было сама стерильность и невинность.) Его второпях прочистили и засеяли прямо по оставшейся дернине чем-то вроде газонной травки, которая за две оставшихся недели затянула неприличие тонкой вуалью.
Словом, на землю надели маскировку, зато на меня и ради меня…
Ради моей особы поистине изо всех мункских сил расстарались!
Мои серые с оттенком палой листвы (читай – седые с рыжиной) волосы тут же на месте постригли в виде крепкого ежика, который стоял над головой торчком, будто у панка, а потом широкой струей спускался по шее между лопаток и, не доходя до талии, сходил на нет: то ли кхондский боевой убор, то ли грива болотного мунка. Длинное, совершенно прямое и без разрезов одеяние было связано из буроватого волчьего подшерстка, который крепко ссучили с темным конским волосом (снова символ). Напоминало оно кольчугу времен короля Артура и первого крестового похода и своей первозданной грубостью должно было если не шокировать андров, то хоть предупредить. А уж узкое оно было! Я так думаю, носить меня собирались в портшезе или прямо на троне. Поперек талии сего доспеха наложили широкий, как корсаж, пояс из тугого, как кожа, темно-алого шелка. Расстарался над ним никак не местный непарный шелкопряд, существо затюканное и скромное, а, наверное, элитная диаспора инсанских переселенцев, ради которой садили привозную тутовицу. Шелк украшали массивные серебряные клейма с чеканным узором. А потом меня продели в мягчайшую накидку из черного войлока наилучшей выделки, атласистого, с прядками по всей поверхности наподобие того, как это бывает на кавказских бурках. Была она о трех концах или хвостах, что также было исполнено глубокого значения. Один, самый широкий, спускался на спину и понизу дублировал мою «мункскую косу». Два других, поуже, легли на руки до самых кистей, где и были схвачены широкими серебряными, как и набор пояса, браслетами, в которых то там, то здесь горели оранжево-красные кораллы, перекликаясь с самой впечатляющей деталью моего наряда – массивным, на манер египетских фараонов, ожерельем (то же серебро, те же огнистые кораллы, те же выпуклые узоры). О кораллах поясню: в наших реках, особенно с тихим течением, пребывает некое подобие окаменевших древних водорослей, пропитанных солями самых разных цветов, – в основном «осенних». Диадемой и знаком Владычицы Леса служили мои волосы, поэтому на них кончались все мункские ухищрения: ни коронки, ни даже фероньеры.
То же касалось и обуви. В отличие от нарядов, она у нас с Сереной всю жизнь была немудреная. Либо мокасины из ряднины, либо, как сейчас, плетенные из полосок луба туфли типа «кошачья лапа», как на картинах Гольбейна и гравюрах Клуэ, иначе говоря, а ля Франциск Первый. Хотя, строго говоря, при чем тут веселый король Франсуа и его эпоха: просто мои триадные умельцы хотели донести до зрителя мою хищную, а может быть, манкаттскую суть.
Но зато косметика! Косметика моя – это, скажу я, нечто. Ради такого случая мне дали посмотреться в зеркало из полированной стали: губы, как, впрочем, и длинные ногти, – почти черные, брови – от уха до уха, на лбу темно-пурпурный треугольник клином вниз, виски и щеки тронуты смуглой пудрой куда более темного оттенка, чем все лицо, так что нос и скулы выступили наружу, словно у породистой кобылы, а весь абрис моей физиономии стал благородно-овальным. Словом, сделаны все возможные намеки на моих сторонников и союзников, и благодаря этому я и на большом расстоянии должна являть собой чудо зловещести, а вблизи – обдавать окружающих густым и пряным запахом, который на нашем с Сереной жаргоне именуется «Пурпурная змейка Каира». Он очень приятен для андрских аниму, буквально затягивает в себя, но вместе с влечением порождает в теле и душе полуосознанную смуту.
Мои худшие опасения сбылись: на поляну, где был назначен совет, наши мунки внесли меня в кресле из железного дерева самых готических форм, которое, будучи сотворено под руководством их старших собратьев, скрытно левитировало
Аккурат в это время появился мой сын Артханг и уселся у подножия. Наши постепенно окружали мое седалище спиралью: ближе – малые мунки, далее кхонды и сукки обоего пола и внешний круг – мощные кхондские воины и кабаны-секачи. На тех двух третях пространства, что было отведено гостям, народ пока толкся лишь второстепенный: по тамошнему закону, точность – вежливость не королей, а простонародья и тот, кто дольше всех проканителится, – самый важный. Ну и конечно, тянуть и волынить намного легче, нежели сразу занять тактически и стратегически удобную позицию. Ладно, предположим, что андры, как народ галантный, пропустили даму вперед своего короля-мужчины.
Ага, теперь там, у грузовых, брюхатых на десятом месяце вертолетов вовсю засуетились. Оба Владыки пока скрыты в толпе верноподданных, а точнее, в тех шатрах, которые спешно (ай, молодцы, вот это по-нашему, по-триадскому!) натягивают вблизи транспортов, чтобы короли могли навести последний макияж и марафет.
Теперь они движутся навстречу мне сидящей, к центру нашего круга верхом на своих скакунах – две блестящие или блистательные точки. Мартина Флориана Первого, кунга андрского, я узнаю из описаний и главное – по его фриссе, которая сегодня, как и ее высокородный всадник, взнуздана и подседлана истым золотом. На брата он похож не очень: удивительно, почти неправдоподобно хорош. Волосы белокурые, как у них у всех, но богаче, живее по тону; гладкий юношеский подбородок, точеный нос, губы формою что лук Амура, цветом – лепесток дикой розы; широко расставленные «светло-сияющие» глаза… Эх, какая женушка бы изо всего этого для меня вышла, будь иной расклад карт! Наряд иной, чем видела на нем Серена, роскошный и слегка небрежный: никакого прорыва ни в мир рутенского средневековья, ни в мир войны и охоты. Это скорее жокейский костюм, состоящий из свободного золотисто-парчового камзола, коричневых бриджей и полусапожек, которые потрясают кхондские моральные устои тем, что выделаны из чьей-то шагрени или сафьяна.
А собственная кожа андров… Я вспоминаю: наш дачный поселок, в нем приманка для проезжающих – магазин у железнодорожной станции, в котором почти всегда водится робкий дефицит. На ступеньках ждут его открытия двое чужих, наверное, жена и муж, – простого вида: оба в пиджаках, только он в кепке, она в косынке. И загорелые дочерна, до свинцового отблеска на лицах. Похожи – на кого? Металлургов горячего цеха? Шахтеров? – гадаем мы, дети, стесняясь задать вопрос. Дурачье! После взрыва нашего мирного атома уже никто в стране таких вопросов не задавал. Радиоактивный загар – вот что оно означало. Отблеск Звезды Полынь… Только здешние, андрские носители знака смерти казались живехоньки и даже азартны. Видно, приспособились ладить со своим солнцем, невероятно жарким и порождающим фантастические формы.
Положительная фрисса Иоланта возвышается надо всеми, как парусный корабль на морской глади. Народ вокруг по большей части дипломатический и пеший, в основном мужской, женщины добавлены с тем расчетом, чтобы кому-то скучно не было: то ли их противоположному полу, то ли мне. Одеты так ярко и так шумны, что одну невольно считаешь за двух.
На другой части поляны и вертолеты другие: не грязно-зелено-пятнистые, а всех тонов белого, светло-бежевого, темно-кремового, молочно-кофейного и сливочной помадки. Чтобы не перегревались, наверное; по слухам, в инсанских пустынях и горных поселениях солнышко вообще черт-те что творит. Публика тоже вся в светлом, легком и развевающемся, сплошные плащи, обмоты и покрывала, одного пола от другого не отличишь. И – вот дела! Эти почти все конные. Внутри их «стрекоз» свернутая пятимерность, что ли, как в квартире Воланда?
За счет то ли одежд, то ли плавной неторопливости движений племя нэсин показалось мне более архаическим по складу психики. Пыл и ярость их грозили поминутно взорваться, они привыкли их усмирять и оттого не мельтешили попусту, не тараторили, как их теперешние вассалы. Так мне думалось.
И другое я фантазировала, разглядывая их женщин, которые – теперь я стала их распознавать – были здесь, но скрывались за мужской толпой. Они сидели в седлах более прямо, их покрывала из более тяжелой материи не струились по ветру, как мужские, а стекали вдоль стана. Лица ни у тех, ни у этих не видно, одни глаза сияют для всех, тело же и его телесная душа надежно скрыты завесой. Такой же, мнилось мне, «вещью в себе» была для покойного андрского короля его старшая жена. Аналогичной защитной оболочкой моим знакомым рутенкам служит их собственное лицевое покрытие: оттого они редко краснеют и в любое время дня и ночи покрывают его толстым слоем натуралистической живописи.