Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— После литургии завтра начнем снимать колокола со всех звонниц, — закончил архиерей, и словно дуновение ветра пронеслось по церкви, но так же быстро и утихло, как поднялось. — Мы одолеем врага! — тихо молвил Мельхиседек, и все перекрестились, всем сердцем принимая эти слова. — Аминь! — провозгласил епископ и, торопливо, не заходя, как полагалось бы, в алтарь, спустился с амвона и пошел через собор, мимо большой запорожской иконы, на коей сечевики в красных жупанах, подняв чубатые головы, глядели вверх, на деву Марию, а из уст кошевого тянулась к ней лента с надписью: «Молимся, спаси нас от всякого зла,
Густая толпа мирян расступалась перед пастырем, как масло перед горячим ножом.
На майдане отца Мельхиседека тесно обступили те, кто не мог протиснуться в церковь к вечерне, и множество вопросов и всяких дел обрушилось на владыку таким обвалом, что он, усталый, озабоченный, сев на березовый пень, попавшийся на пути, на лужайке, невдалеке от архиерейского дома, должен был повторить все, что сказал в соборе, и мирославцы на улице чувствовали себя вольготней, нежели в церкви, вот и спрашивали у пана полковника — кто что хотел: о колоколах, о письме в Москву, о работе для пришлых ремесленников и снова о троицкой седмице.
— Отец Варлаам стращает вас чертями? — спросил Мельхиседек.
— Стращает.
— Будто нечистая сила пристанет, коли будете работать для защиты от ворога в клечальную неделю?
— Да.
— Так не верьте попу! Это говорю я, полковник мирославский…
— Страшновато, полковник.
— Шляхетская неволя страшнее всякого черта!
— Да не страшнее адова греха, ваше преосвященство! — возразил сотник Хивря, что вышел из церкви с пучочком освященного калуфера, как то делали молодицы. — И если доведется выбирать меж грехом…
— И изменой? — подсказал епископ и обратился к народу: — Так будем, черкасы [15] , волю добывать иль в польском ярме пропадать?
— Волю! Волю! — закричали мирославцы.
— Да поможет нам бог!
— Аминь! — провозгласил епископ.
— Либо дома не быть, либо волю добыть! — гаркнул сильным басом Прудивус, который, так и не попрощавшись с братом Омельяном, только что воротился в город. Он был весьма опечален, и голос его разнесся над майданом с такой силой, что толпа вся заколыхалась. — Волю добыть! — повторил лицедей.
15
Черкасы — давнее наименование украинцев.
— А ежели волю… — снова отозвался Мельхиседек. — Ежели воли хотите, то надобно, греха не боясь, поскорей приступить к работе, дабы панна Смерть, что уже заглядывает нам в очи, скорей отворотилась от нашего славного города.
— Чтоб не подмял нас гетман Однокрыл!
— Не пустим его походом на Москву!
— Да поможет нам промысел божий! — воскликнул епископ. — А коли не пустим мы нахлебника ляшского ступить дальше, то и Москва спасибо скажет нам не раз, ибо сильны мы только с ней. Аминь!
Хоть кое-кто и возражал еще, но по толпе прошел одобрительный гомон, и уже видел епископ, что на троицу мирославцы лениться не будут, да и беглецы из окрестных сел помогут жителям Долины оборонять свою честь и свободу.
Владыка направился было к своему дому — на обрыве, но
— Недобрая весть! — крикнул обозный.
— Что случилось?
— Слыхали? Письмо!
— От кошевого? Из Сечи?
— От гетмана Гордия Однокрыла.
— Что за письмо?
— Только что окружил всю Долину, закрыл последний выход!
— Праведно посетил ты нас, господи, гневом своим, — перекрестился отец Варлаам.
— Что ж он там пишет? — спросил старый гончар Саливон.
— Пугает голодной смертью.
— Не рано ль?
— Выхода из Долины уж нет.
— Выстоим, пане полковой обозный! — насмешливо бросил ему гончар.
— А как? Как? — дергая себя за тонкий щетинистый ус, спрашивал пан Куча. — Однокрыл в этом письме похваляется, что разбил под Гадячем отважное войско верного народу полковника Мартына Белодида…
— Брешет, чертов лебедин! — спокойно молвил епископ.
— …Что он послал уже своих наемников супротив полков князя Верейского, кои стоят в Белгороде, и что мы их здесь ожидаем напрасно…
— Брешет, живодер варшавский!
— …И клянется, — продолжал Пампушка, — не отступать от Мирослава, покуда все мы тут не вымрем, как шмели в дыму…
— А не пора ль нам сковать крюк? — кивнув на обозного, спросил Хома Нетреба, старый коваль.
— За плохие вести палок двести! — крикнул Прудивус.
— Не я ж сие выдумал, — погладил себя по голому черепу Демид, потому как там еще чернел след соколиного клюва и сейчас засвербело как раз в том месте. — Вот, читайте письмо!
— Брешет он, самого черта байстрюк! — снова спокойно молвил владыка. — Я гетмана знал еще в ту пору, когда он служил в Луцком суде регентом, где он, видно, и врать научился. Не потому ль он врет, что московские ратники уже держат в осаде двух желтожупанных полковников в конотопском замке? Не потому ль он врет, что супротив гетманской власти по всей Украине — восстание за восстанием? Не потому ль он врет, что в бою под местечком Гримайлом запорожцы уже разбили три с половиной тысячи войска Однокрылова, — наемнички-то его столь налакались там, что себя не помнили, не то что про битву думать, ибо козаки подсылали к ним своих братчиков с горилкой… Ну и удирали ж однокрыловцы, стыд потеряв, потому что запорожцы захватили их коней, и только немногим удалось безоружно уйти пехтурой. Почему ж о том молчит пан гетман? К нам сюда, сами знаете, панове, бегут из его войска обманутые козаки, а из его сел — посполитые, даже челядь, даже развращенные на легких хлебах дворовые…
Помолчав, Мельхиседек сказал:
— Ты все это знаешь, пане Куча! Так зачем же…
— Но… письмо гетмана!
— Болтай! — гаркнул во все горло владыка, прездоровый в свое время козачина, и, схватив толстенного Кучу, поднял вверх, что перину, и так его тряхнул, что пан обозный чуть не окочурился.
Опустив Демида Стародупского наземь, отец Мельхиседек гневно обратился ко всем:
— Коли кто молвит хоть слово супротив воли народа — смертная казнь без пощады! — И эти слова военачальника снова всколыхнули толпу.