Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— А такова: сокровищ покойного гетмана в Калиновой Долине искать не следует.
— Почему?
— Золота и серебра здесь нет. Это верно! А ежели нет ни серебра, ни золота, то ради чего ж…
— Есть сокровища подороже, — тряхнул серьгой Мамай.
— Дороже чистого золота?! — поразился Оврам Раздобудько.
— А зачем тебе сейчас серебро и золото? В осажденной Долине? Зальешь себе золотом глотку, когда не станет хлеба? Иль серебром стрелять будешь, коли не станет пороха? Иль из жемчужного мониста детям голодным каши
— За дукаты, за перлы и адаманты можно купить все на свете, — молвил Оврам.
— Все, кроме чистой совести! — И Козак обратился к громаде: — В запорожских кладах опричь золота мы сможем, кажись, найти оружие и порох…
— Это — самый драгоценный клад! — сказал тот же юнец-зеленец, и даже волны от слов тех заходили по всему майдану, а бледное лицо пана Пампушки, стоявшего молча, налилось кровью.
И он, почесав свой голый затылок, сказал:
— Вот это клад! Ну-ну!
— Что там еще есть, в том запорожском тайнике? — спросил епископ Мельхиседек.
— Там схоронено и немало чистого…
— Золота все-таки? — встрепенулся Раздобудько.
— Железа, — улыбнулся Козак Мамай. — На сабли и на копья.
— А-а-а, — разочарованно вздохнул Оврам, а сам опять подумал про свою беседу с панной Кармелой, про старое письмо покойного полковника Кондратенко, про верные приметы, кои в том письме должны быть, и в душе искателя все пело и светилось, хоть тревога и не оставляла его. Он легко поддерживал сей пустой теперь для него разговор и с каждым словом Козака все правдивее и правдивее изображал свое разочарование.
— Там еще и зерно может быть, — продолжал Мамай, — ссыпанное в глиняные посудины зерно пшеницы, зарытое тут про черный день, который вот теперь наступил.
— Ну что ж, — показывая на лице своем бурную радость, сказал пан обозный, — все это очень и очень славно, черт побери! А как же!
— Оно и впрямь хорошо было бы, — заговорили мирославцы, — кабы удалось найти хоть немного того добра!
Народ загудел, и улыбки осветили угрюмые лица.
— К делу, честной мир! — деловито подтягивая гашник и вновь обретя свойственную ему горделивую осанку, заиграл глазками паж Куча-Стародупский. — Не так ли, владыко? Начнем искать, начнем копать, а там, смотри…
— Погоди, пане Куча, — прервал Козак Мамай. — А чисты ли твои руки?
— Посмотри, — обозный, удивленно глянув на свои ладони, протянул их Козаку.
Но Мамай между тем говорил:
— Запорожские причудники, по приказу покойного гетмана зарывая в Долине свои сокровища, тоже их… закляли!
— Я так и думал, — деловито заметил Раздобудько.
— Закляли до той поры, пока их добро не будет надобно для правого дела.
— Эта пора настала! — произнес Пампушка-Стародупский. — А посему…
— Закляли их вот как: отдадутся козацкие сокровища только в чистые руки.
— На моих руках, — окончив рассматривать свои панские ладони, сказал Пампушка, — ни земли, ни сажи, ни царапинки.
— Без царапин, — торжественно молвил Мамай, — без земли и без пота сокровища те не добыть.
— Не понимаю, — даже вскрикнул пан обозный, рассердившись, хотя всегда старался разговаривать негромко. — То им нужны руки чистые, то нечистые!
— Чистые, пане Куча, — спокойно отвечал Мамай. — Для сего дела нужны чистые руки, светлые души, коим себялюбие не застит любви к богу, к простому человеку, к правде. Чистые руки, чистая совесть, ясное и правдивое око, которые на войне будут стараться стать еще чище и яснее, — вот кому откроются и отдадутся сокровища в Калиновой Долине.
Замолчали добрые люди.
Да и недобрые притихли.
И снова стал доноситься издалека неясный шум мелкой оружной стычки, потому что однокрыловцам, верно, и троица была не в праздник, и грех не в грех, ибо уже не раз сегодня они пытались схватиться с защитниками Мирослава, а вот сейчас полезли впервые с другой стороны, от только что закрытого ими второго выхода из осажденной Калиновой Долины.
— Говори, Мамай, — попросили из громады.
— Что ж молчишь? — крикнул кто-то в толпе.
Даже Ложка с укором тявкнул на своего чародея-хозяина.
— Я уже сказал, — наконец отозвался Мамай. — Разыскивая теперь мирославские сокровища, каждый из нас… кто был силен, станет еще сильнее…
— Так-так! — загудела толпа.
— Храбрый — станет еще отважнее.
— Хорошо, черт подери!.. — одобрили люди.
— Чей ум был доселе острым, станет что дамасский меч.
— И славно!
— А кто был работящим, тот и теперь силы не пожалеет, до изнеможения, до стона, до скончания, а мирославские сокровища вырвет-таки из-под земли.
— Нам — лишь бы вырвать! — озабоченно молвил Пампушка-Стародупский.
— Э-э, нет! — возразил Мамай. — Если даже и возьмешь в руки добро козацкое, то клад можешь и не узнать, ежели душа нечиста: будто бы и не золото, а черепки вовсе, камень либо уголь… Так вот, каждому надобно малость поразмыслить: чиста ли у него совесть…
— Надо лишь отговеться перед этим, — пожал плечами Куча. — И все грехи с души долой.
— Нет, — сказал Мамай. — Исповедоваться на сей раз будешь не перед богом, а перед людьми. А это — страшнее! Курить народу ладаном — пустое дело, — И, задумавшись, чародей будто забыл даже, что люди его слова ждут и ждут.
Мамай молчал и молчал.
Наконец все тот же Пампушка не выдержал:
— Где искать?
Козак молчал.
— Не в пещере ли где?
Запорожец и рта не открыл.
— Не на дне ли Рубайла? — спрашивали из толпы. — Не в озере ли Красавице? Скажи!