Козленок за два гроша
Шрифт:
Все было бы просто: ЧЕЛОВЕК, рыжий ли, черный ли, богатый ли, бедный ли, был бы ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРОМ, а каждый ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР, Северо-Западного края ли, Варшавского ли, Туркестанского ли — ЧЕЛОВЕКОМ.
И никто никого прилюдно бы не сек, никто ни с кого портков бы среди бела дня не снимал!
И еще, будь он, Эфраим, богом, он сделал бы так, чтобы у родителей никогда не отнимали детей — ни за какую провинность, пусть родители их секут и порют. Можно, думал Эфраим, отнять у человека и тук его, и курдюк, и елей, и опресноки, но детей… Детей пусть не трогают, пока они сами не вырастят своих детей. И да
Простенькая, непритязательная молитва перерастала в трубный глас. Эфраиму казалось, что он не один в сумрачной и прохладной синагоге ломовых извозчиков, что его окружает многотысячное, многоликое стадо отцов; оно движется за ним и неумолчно мычит, умоляя господа пощадить их детей, и это мычание, как дым воскурений, восходит к небу, проникает через окна и стены божьего чертога к вседержителю; и вседержитель поднимает вверх руки, сдается, вызывает своих ангелов, херувимов, верных, как Юдл Крапивников, слуг и приказывает им пересотворить мир; отменить с сегодняшнего дня все племена и народы, дабы не было между ними распрей, дабы не возносились они друг над другом, и уподобить их звездам на небосклоне, чтобы светили друг другу и всему подлунному миру. Уничтожить жертвенники!.. Впредь не класть никакой крови ни на правое ухо, ни на левое, а если и воспламенять огонь, то только для света, а не для корчей. Аминь!
Эфраим и не заметил, как к нему приблизился конопатый еврей с капризной, то и дело гаснущей свечой и голосом, от которого пахло воском, сказал:
— У тебя нет дома?
— С чего ты взял? — поежился Эфраим. Сполохи свечи падали на заросшее, непроницаемое лицо, как свет луны на пашню.
— Я это сразу понял, — буркнул конопатый. Он стоял рядом с Эфраимом, придвинув свечу к самому его носу и желая высветить что-то такое, что и сам Эфраим не знал.
— Ты ошибся, добрый человек. В Вильно живет мой сын.
Эфраим отвечал не столько конопатому, сколько его пытливой, встревоженной свече, и свеча, слушая его, разгоралась все ярче и ярче.
— Дом сына — не дом отца, — сказал незнакомец.
Эфраим поднял руку, пытаясь загородиться от пучка света, но пучок просачивался сквозь растопыренные пальцы.
— Как ты сказал?
— Я сказал, что дом сына — не дом отца. Дом отца — всегда дом сына. Оставайся!.. У нас тут тепло и тихо. Только крыс развелось — уйма… А во всем Фидберг виноват. Это они из его мясной лавки перебегают.
— А при чем тут мясник Фидберг?
— У него они столуются, а тут, — конопатый обвел свечой полукруг, — молятся, наверно… Ведь и у крысы должны быть свои молитвы.
От прежнего подъема, навеянного молитвой и сыновней перепалкой с господом (у них в роду все вздорили с всевышним, перебивали его), не осталось и следа. Эфраим чувствовал себя совершенно опустошенным. Шутка ли — приезжаешь из глухомани в Ерушалаим де Лита, и чем он тебя, святой и праведный, встречает? Один — за решеткой, другой — в больнице, третий — ох, уж этот третий, его гордость, его утешение в старости — прислуживает злейшим врагам Израиля. Он, Эфраим, когда видит городового — не то что жандарма, — обходит его за версту.
— Как хочешь, — промолвил конопатый. — Мы никого не гоним… Издалека приехал?
— Издалека.
— Меня не обманешь, — похвалил себя человек со свечой. — Хочешь, я
— Свечу?
— Это, знай, лучшее, что бог создал. День что? Налетела тучка, и нахмурился. Полил дождь, и свет не мил. А свеча? Свеча — это драгоценная вещь. Взял, когда вздумается, и зажег, и день не такой пасмурный. А то, что горит недолго, это не беда… Я человек, я завидую ей…
Старику Эфраиму на минуту показалось, будто конопатый подслушал его мысли, его бесплодный, кощунственный и изнурительный спор с богом — со свечой, которую — когда хочешь — зажигаешь и — когда хочешь — гасишь.
Была уже полночь, когда он вышел из молельни.
На Большую идти не хотелось.
Больница была закрыта.
Старик Эфраим поеживался от ночной прохлады. А может, сказывалось волнение? Озноб молитвы? Встреча с конопатым сторожем?
Он шел по Вильно один. Изредка за ним увязывались какие-то женщины, но, глянув на его лохматую физиономию, отворачивались и, крутя бедрами, как мишкинская мельница жерновами, ныряли в темноту. Одна из них, пьяная, задела его локтем и сказала:
— Рубль.
Эфраим замотал головой.
— У, жмот! — обиделась женщина. — С обрезанных я обычно полтора беру!
Сплюнула и исчезла.
Великая жалость захлестнула Эфраима: ему было жалко себя, жалко этой шлюхи, жалко Шахны, больного Эзры, несчастного Гирша и Церты, до которой, как он чуял, уже никогда не доберется. Прощай, Киев! Прощай, внук Давид! Все, все на жертвеннике, и нет сил залить его водой; бурдюки пусты; руки ослабли. Кто знает, доберется ли он до дома?
Эфраим усмехнулся.
Пути обратно не бывает. Только вперед, к могильному камню…
И он снова подумал о Гирше.
Какая память останется о нем там, на военном поле, во рву, на пустыре, над которыми даже вороны — еврейские плачеи — не летают? Но, может, он отделается каторгой?
Господи, зашептал на пустынной улице Эфраим, закуй моего сына Гирша в цепи! Закуй его руки, чтобы они никогда ни в кого не стреляли; ноги, чтобы они не следовали за нечестивцами и бездельниками, уповающими больше на пулю, чем на шило; закуй его рот, чтобы он никогда не извергал проклятий, ибо кто проклинает других, будет сам проклят в семи коленях; закуй его уши, чтобы он не слышал стонов жены и ребенка, который родится, вздохов отца и единокровных братьев, ибо он от этих стонов с ума сойдет; оставь ему только глаза, чтобы он оттуда, из сибирской дали, нет-нет да глянул на серую литовскую землю, на родную крышу, под которой он родился, на родное кладбище, на которое — если ему посчастливится — он вернется.
Каторгу!.. Каторгу!.. О, могущественный боже!
— Ты где так долго был? — тревожно спросил Шахна.
— Скажи мне, как найти его жену?
— Миру?
— Да.
— Зачем тебе Мира?
— Мне надо с ней поговорить.
— До суда?
— Да. У нас в местечке говорили: кто три раза был женат, того не остановишь.
— Ты собираешься… Ты… Да тебе же восемьдесят лет!.. С лишним!..
— Да, — сказал старик Эфраим. — Но ей… Мире… теперь, пожалуй, больше.
Семена Ефремовича не столько удивило желание отца навестить жену — вдову? — Гирша Миру, сколько совпадение их намерений. Женихи! Хо-хо-хо! Совсем недавно в 14-м номере он предлагал себя в мужья. А теперь отец! Хо-хо-хо!