Красная роса (сборник)
Шрифт:
было уже сил за эти самые длинные дни жить тревогой каждую минуту, во сне и наяву,
надрываться сердцем, ждать неведомого. Теперь было ясно — пришли. Что же, тем хуже для них.
Он, Иван Ткачик, не собирался кланяться им, у него на боку куцый карабин с полинявшим
прикладом, а глаз у Ткачика точный, рука не дрогнет. Вот только выспаться нужно…
Но завертелась вдруг земля, закружилось небо, солнце укололо колючими лучами — ой нет,
ой не уснет Иван Ткачик сегодня.
Он, как ужаленный, вскакивает на ноги, поняв, что идти ему некуда, со стоном садится на
землю, обхватывает голову руками, раскачивается, как маятник, из стороны в сторону, шепчет
шершавыми опухшими губами: «Мама!»
«Мама! Мама! Мамочка!» — и зарыдал.
Когда проснулся, солнце преодолело уже полнеба и клонилось к закату. Был прекрасный
сентябрьский день, а у него сразу же екнуло сердце: в Калинове немцы. И в тот же миг услышал
незнакомый гул машин.
Осторожно раздвигая кусты, Ткачик выбрался на пригорок и увидел словно нарисованный
Чалапков плес. Сразу же за плесом лежала дорога, тянулась через неширокую запруду,
обсаженную похожими на веники вербами, — каждой весной их обрезали по макушку; за
запрудой яснели под солнцем далекие огороды и сенокосы, а за ними — даль. В эту даль вилась
грейдерная дорога, местами забутованная серым камнем, — собирались вскоре заасфальтировать
эту дорогу и таким образом приблизить районный центр ко всему цивилизованному миру.
По запруде продвигались чужие танки. Ткачик еще никогда не встречал их, но узнал
сразу — видел такие в кинохронике. Неизвестно, сколько их уже проползло, но те, которые
попались на глаза, Иван несколько раз пересчитал. Ночью выползет из своего тайника,
проберется полем к лесу, придет в партизанский отряд — будет чем похвалиться.
Танки прошли, их было всего восемь, за ними прошел еще десяток крытых брезентом
грузовиков, затем только отдельные машины, грузовые и легковые, катили то из Калинова, то в
Калинов, и он догадался, что оккупанты уже освоились, чувствовали себя как дома, мотались
туда-сюда, забыв об осторожности.
Возле запруды, по обе стороны дороги, на крутом холме толпились высокие березы,
тянулись в небо острыми, местами уже усохшими верхушками, рядом с вербами густо зеленели
приземистые липы — это было городское кладбище. Именно там, под липами и березами, под
красной калиной и пахучей сиренью, лежит его мама.
В мыслях оказался Ванько Ткачик возле могилы отца. В детстве часто приходил сюда с
мамой, сажали цветы, обкладывали могилу дерном, подкрашивали дубовый обелиск с
металлической звездочкой вверху. «Председатель
не мог понять, что означали эти слова, а расспрашивать мать не решался, так как не раз она ему
объясняла: отец сам бедным был, за бедноту и голову положил.
Слезы уже не душили, скорбь его застыла, а мысль напряженно работала. Может быть, и
лучше, что они лежат рядом, что все беды и несчастья остались для них позади, еще кто знает,
как сложилась бы судьба мамы при оккупации — мордовали бы, пытали, от них спасения
хорошим людям ждать не приходится… Но пусть не надеются, пусть не ждут от Ивана Ткачика
пощады, будет им от него и от таких, как он, справедливая кара, придет расплата за все муки и
горе, за смерть и слезы матерей…
XVI
Обещал Спартак Ткачику наведаться под вечер, рассказать обо всем, что делается в
поселке, обещал провести его из Чалапковой левады в поле, будто тот был не калиновский, а
сам лелеял надежду — может, отпросится у бабушки Платониды и тоже пойдет вместе с
комсомольским секретарем. Догадывался, что тот идет в партизаны, да и не только догадывался,
но и знал наверняка, потому что как ни тайно готовил Качуренко своих хлопцев к выходу в лес,
а весь Калинов видел, как Павло Лысак чуть ли не каждый день гоняет в лес громыхающую
полуторку, нагруженную всякой всячиной.
Искал Спартак Рыдаев свое место в такое грозное время. Отец о себе вестей не подавал, кто
знает, жив ли или уже навеки остался на границе; мать путешествовала по свету, иногда
присылала коротенькие письма бабушке, мимоходом вспоминала и Спартачка, целовала в
кудрявую головку, видимо, считая, что сын и до сих пор бегает в коротеньких штанишках, да и
замолчала надолго. «Беспутница, — ворчала баба Платонида, когда Спартак читал ей письма. —
И в кого пошла? — удивлялась сама себе и делала вывод: — Судьба такая ей выпала, а в нашем
роду хотя и были крученые, но такой выродок не попадался».
Спартака бабуся любила какой-то безумной любовью, больше всего на свете, больше, чем
родную дочь, но любила молча, ни единым словом того не высказывая, никогда его не ласкала,
но никогда и не ругала. Разве что глаза бабушкины были неспособны скрыть чрезмерную любовь
к осиротевшему внуку. И, как ни странно, Спартак, не ведая о том, подсознательно, интуитивно
воспринял бабушкину и любовь, и заботу, платил ей такой же любовью, малышом ласкался к
ней, как котенок, а взрослым просто выполнял каждое ее приказание, угадывая по взгляду
любое желание бабушки.